Кэтрин Портер - Корабль дураков

И Левенталь окунул в таз полотенце, выжал и шлепнул на лысину Рибера.

— Неужели мне никак нельзя от него избавиться?

— Подождите, сейчас я его осмотрю, — сказал доктор Шуман. — Очень жаль, но, боюсь, мне некуда его положить. Я пришлю стюарда ухаживать за ним.

— Ухаживать? — охнул Левенталь. — С ним так плохо?

При свете фонарика доктор Шуман наскоро оглядел рану, обтер голову Рибера спиртом, сделал укол в лоб и наложил на рану семь аккуратных швов. Связал черные шелковые нитки, подрезал кончики, и стало казаться, что Рибер отрастил на лысине какие-то совсем лишние ресницы. Во время этой операции Рибер крепко зажмурился, а впрочем, лежал смирно, не шелохнулся. Доктор Шуман сделал ему еще укол и послал за стюардом, чтобы тот раздел раненого и уложил в постель. Левенталь вконец расстроился.

— Боже мой, Боже мой! — опять и опять бормотал он себе под нос.

— Он проспит долго, — пообещал ему Шуман. — Думаю, он вам больше не доставит хлопот. Но если я вам понадоблюсь, позовите меня.

Он и сам услышал, как хрипло от изнеможения прозвучали эти обязательные слова.

Только он лег и приготовился уснуть, в дверь опять постучали. На этот раз вызывали к молодому техасцу Дэнни; он столкнулся с какими-то неведомыми силами, которые обратили все его лицо, от лба до подбородка, в бугристое месиво непонятного цвета, сплошь иссеченное маленькими, но прескверного вида порезами и ссадинами — они полны были запекшейся крови и уже вспухали.

Глокен, его сосед по каюте, беспомощно трепыхался и дрожал от страха.

— Я послал за вами, доктор, ума не приложу, что с ним стряслось? Его принесли два моряка и сказали, что нашли его в таком состоянии, и один сказал — он знает, отчего это, он и прежде такое видал, это следы от каблука, от женской туфли.

Он суетился и скулил за плечом у доктора, а тот первым делом взял шприц и ввел пациенту сыворотку против столбняка. Потом осторожно обмыл избитое лицо спиртом.

— И еще это можно было сделать сапожным молотком, — сказал он. — Или на каблуках были металлические набойки.

Доктор Шуман тоже не впервые видел такие ранки и сразу решил, что острые каблучки испанских танцовщиц придутся как раз впору любому из этих следов.

— Что же это случилось, доктор? — бормотал Глокен. По его лицу было видно, ему отчаянно жаль себя. «Почему меня всегда преследуют такие напасти? Что мне делать, кто мне теперь поможет?» — было ясно написано на этом лице. — Доктор, вы же знаете, я больной человек. Не оставляйте меня тут с ним одного! Между нами говоря, милый доктор, он чудовище какое-то, а не человек, я ведь видел и слышал, что он такое. Как же мне быть?

Доктор Шуман от души улыбнулся ему.

— Вы один из немногих пассажиров, кто нынче вечером остался трезв. Почему бы вам не поискать Дэвида Скотта? Приведите его сюда, и он поможет. Но я думаю, помощь вам не понадобится. Не волнуйтесь, герр Дэнни будет спать крепким сном. Спокойной вам ночи.

Глокен вышел за ним из каюты, но дальше, на палубу, поплелся в унылом одиночестве, а доктор поспешил к себе, он боялся, что вот-вот упадет, что ему уже не добраться до своей каюты, до иллюминатора, не успеет он глотнуть свежего воздуха и выпить спасительные прозрачные капли. В эти минуты он ждал смерти и во всех этих навязчивых чужаках видел заклятых врагов. Нет, он не приемлет их, все они ему отвратительны, все до единого, он отказывается признавать, что и они тоже люди, отказывается даже от своего врачебного долга, разве что надо сохранять какую-то видимость. Что бы там с кем из них ни стряслось, ему все равно. Пусть живут своей гнусной жизнью и умирают своей гнусной смертью, как угодно и когда угодно, все они — падаль, туда им и дорога… Доктор Шуман перекрестился, сложил руки на груди и вытянулся на постели; он дышал очень осторожно, медленно, поворачивал голову то вправо, то влево, отгоняя горькие мысли, а они опять и опять всплывали и пронизывали болью все его существо, будто самая кровь его ощетинилась шипами. Но благословенное лекарство еще раз сотворило чудо. Его заворожил сон наяву, и привиделась condesa — одно лишь ее лицо всплыло перед ним, ближе, ближе, заглянуло ему прямо в глаза, и отступило, и вновь подплыло, глядя в упор, безмолвный призрак. Вот голова ее отпрянула куда-то вдаль, стала крохотная, как яблочко, и опять метнулась к нему, белая, раздувшаяся, точно детский воздушный шар, подброшенный невидимой рукой, точно голова покойницы пляшет в воздухе и улыбается. Доктору Шуману привиделось: он поднялся, протянул руку и поймал эту пляшущую голову, а она все улыбается, но из глаз текут слезы. «Что же ты сделал? — спрашивает она, но это не упрек, не жалоба, только недоумение. — Зачем, зачем?» А он ласково сжимает эту голову в ладонях и целует в губы, чтобы замолчала; и снова он ложится в постель, а ее голова невесомо покоится у него на груди, безмолвная, без слез и без улыбки… сон его стал еще глубже, и он не знал, что все это ему приснилось.

В одиннадцать часов оркестр сыграл «Auf Wiedersehen» [77] До свиданья (нем.) , и все музыканты скрылись, кроме пианиста — у него был лотерейный билет. Испанская труппа начала свое представление под орущий во всю мочь патефон. Первым номером танцевали болеро с участием Рика и Рэк; всякий раз, оказываясь лицом к лицу, они обменивались свирепыми взглядами, точно вот-вот перервут друг другу глотки. Студенты-медики уселись поблизости в тесный круг, хлопали в ладоши и по ходу танца, когда надо, кричали: «Ole!» Но предполагаемые зрители почти все разбрелись, а те, что оставались на местах или подходили и опять отходили, лотерейными билетами не обзавелись. Арне Хансен после расправы над Рибером сменил запачканную кровью рубашку, вернулся на палубу и теперь опять сидел в своем шезлонге, а рядом стояла бутылка пива. Казалось, он вполне спокоен, глаза закрыты, можно было даже подумать, что он уснул, но время от времени он протягивал руку к бутылке и основательно к ней прикладывался. А порой выпрямлялся, взмахом руки подзывал палубного стюарда и коротко распоряжался:

— Еще одну!

Ампаро несколько преждевременно решила, что в этот вечер можно больше его не опасаться.

Фрау Шмитт, зажав в руке лотерейный билет, робко сидела на краешке складного стула почти рядом с эстрадой.

— Спокойной ночи, желаю удачи! — бросила ей, проходя мимо, фрау Риттерсдорф.

И эти слова укололи маленькую фрау Шмитт больнее, чем если бы та вонзила ей в тело дюжину булавок.

Левенталь первую половину вечера провел в маленькой гостиной — курил, пил пиво, писал родным, друзьям и деловым знакомым открытки, чтобы отправить их авиапочтой из Саутгемптона, уж очень противно было возвращаться в четыре стены, где никуда не денешься от Рибера; наконец он сдался, устало спустился в каюту, и ему тут же пришлось заботиться об избитом Рибере. Теперь он снова вышел на палубу и намерен был тут оставаться, пока не погаснут последние огни. Мелькнула даже мысль — не прикорнуть ли на кожаном диване в гостиной. Его и так отчаянно мутит, не в силах он отравляться зловонным дыханием этого борова. Никто его не заставит, лучше уж спать прямо на палубе. Или он спустится в третий класс, там теперь места вдоволь, по крайней мере на палубе… И он стоял в невеселом раздумье, прислонясь спиной к борту, хмуро курил, затягиваясь сигарой так, что по ветру летели искры, и неодобрительно смотрел, как Ампаро искусно исполняет танец под названием «качуча» — никогда прежде он не видел этого танца, вовсе не жаждет еще раз его увидеть и хотел бы понять — чем может соблазниться в такой женщине, что бы она там ни вытворяла, какой бы то ни было мужчина, если он в здравом уме?! Сколько раз приходилось слышать, будто христианки очень недурны в постели, надо только разумно к ним относиться, вовсе незачем считать их такими же людьми, как еврейки, просто пользоваться их телом, — но нет, его эти разговоры никогда не убеждали… Левенталь пошел в бар, спросил кружку пива и кусок сыру, вернулся в гостиную и с наслаждением подкрепился. Погасил свет, вытянулся на кожаном диване. Ой-ой-ой, как стало спокойно, как тихо, впервые за все плаванье!