Грэм Грин - Сила и слава

— Если нужно, отец, — сказал он.

Несколько минут он молча дул на огонь. Священник снова закрыл глаза.

— За пять лет без исповеди так много накопилось.

Священник быстро вскочил:

— Что такое?

— Вы задремали, отец. Если появятся солдаты, мальчик предупредит нас. Я только говорил…

— Дадите вы мне поспать хоть пять минут!

Он снова лег; в одной из женских хижин кто-то пел: «Я пошла на поле, розу там нашла».

— Жаль будет, — сказал старик тихо, — если солдаты придут прежде, чем мы успеем. Нашим бедным душам так тяжело, отец…

Священник заставил себя подняться и прислониться к стене.

— Хорошо! — сказал он в ярости. — Начинайте, я приму вашу исповедь. — В маисе зашевелились крысы. — Идите скорей, не теряйте времени! Когда вы в последний раз?..

Старик опустился на колени у огня, а на другом конце деревенской площади запела женщина: «Я пошла на поле, роза уж завяла…».

— Пять лет назад, — старик остановился и подул на огонь. — Трудно припомнить, отец.

— Грешили вы против целомудрия?..

Священник сел у стены, протянув ноги, а крысы снова забегали в маисе. Дуя на огонь, старик с трудом перебирал свои грехи.

— Сотвори благое дело покаяния, — говорил священник, — и прочти, прочти… Есть у тебя четки? Тогда прочти «Радостную тайну» [14] Одна из католических молитв, читаемых по четкам (прим. перев.). . — Глаза его слипались, язык еле ворочался; произнося слова отпущения, он не мог их закончить… вздрогнув, он снова проснулся.

— Можно мне позвать женщин? — сказал старик. — Пять лет…

— Ах, пусть идут! пусть все идут! — закричал священник в ярости. — Я ваш слуга.

Он закрыл глаза рукой и заплакал. Старик открыл дверь. Под огромным сводом звездного неба было не так темно. Он пошел к хижинам, где жили женщины, постучал.

— Идите, — сказал он, — вы должны исповедаться, хотя бы только из уважения к отцу.

Они жалобно отвечали, что устали, это можно сделать утром.

— Вы хотите обидеть его? — сказал старик. — Для чего, думаете, он пришел сюда? Это настоящий святой отец, сейчас он в моей хижине плачет о ваших грехах.

Он выталкивал их из хижин; одна за другой они направлялись через деревенскую площадь к хижине; а старик пошел по тропинке к реке, чтобы сменить мальчика, который караулил у брода на случай, если появятся солдаты.

Много лет прошло с тех пор, как мистер Тенч в последний раз писал письмо. Он сидел за рабочим столом и сосал стальное перо; ему пришла в голову странная мысль: направить это случайное письмо по своему старому адресу в Саутенд. Почем знать — кто там еще жив? Он попытался начать: это было все равно что растопить лед в компании, в которой ни с кем не знаком. Он стал надписывать конверт: «Миссис Марсдайк для миссис Генри Тенч, Авеню, дом три, Вестклифф». Это дом ее матери: властное, вечно во все вмешивающееся существо; она заставила его повесить свою табличку в Саутенде в ту роковую пору. «Просьба передать», — написал он. Она бы не сделала этого, если бы знала, кто пишет, но она, наверное, уже забыла его почерк.

Он посасывал кончик пера — что писать дальше? Было бы гораздо легче, если бы он писал с какой-то определенной целью, а не только для того, чтобы сообщить хоть кому-нибудь, что он еще жив. Могло бы получиться неловко, если она вторично вышла замуж. Но в таком случае она бы, не колеблясь, разорвала письмо.

Он написал: «Дорогая Сильвия!» — крупным, ясным, детским почерком, слушая, как на скамье фыркает тигель. Он изготовлял золотой сплав. Поблизости ни в одной лавке нельзя купить материал в готовом виде; и даже в специальных магазинах не было этой пробы золота для зубоврачебных работ, а на лучшие материалы у него нет средств.

Беда в том, что здесь с ним никогда ничего не случалось. Он жил так трезво, респектабельно и правильно, что даже миссис Марсдайк похвалила бы его.

Он взглянул на тигель. Золото уже почти сплавилось с добавками. Так что он подбросил туда ложку древесного угля, чтобы сплав не окислился.

Мистер Тенч снова взялся за перо и задумался над письмом. Он не мог четко припомнить свою жену — только шляпки, которые она носила. Как же она удивится, когда услышит о нем через столько времени; они написали друг другу по одному письму с тех пор, как умер их малыш. Годы действительно ничего не значили для него — они проходили быстро, не меняя его привычек. Он собирался уехать шесть лет назад, но после революции курс песо упал, и он перебрался на юг. Тут он скопил деньжат, но с месяц назад курс песо опять упал — снова где-то революция. Оставалось одно: ждать… Кончик пера опять оказался между зубов. Память плавилась в этой маленькой жаркой комнате.

Зачем вообще писать? Он уже не мог вспомнить, что внушило ему эту странную мысль. Кто-то постучался в дверь, и он оставил письмо на скамье. «Дорогая Сильвия» безнадежно смотрела вверх крупными, жирными буквами.

С реки донесся звон пароходного колокола. «Генерал Обрегон» возвращался из Веракруса. Это подтолкнуло его память: как будто что-то живое, испытывающее боль, зашевелилось в маленькой передней комнате среди кресел-качалок. «Интересный день… Хотел бы я знать, что с ним сталось, когда…» Затем мысль угасла или ушла; боль была привычна мистеру Тенчу: такова была его профессия. Он настороженно подождал, пока снова постучали в дверь и голос произнес:

— Con amistad [15] Свои (исп.). .

Здесь никому нельзя доверять… Только теперь он отодвинул запор, открыл дверь и впустил пациента.

Падре Хосе вошел через большие, в классическом стиле ворота с черной надписью «Silencio» [16] Молчание (исп.). в то место, которое народ обычно называл «Садом Божьим». Оно походило на квартал, где никто при строительстве не обращал внимания на архитектуру соседних зданий. Большие каменные надгробия усыпальниц были самой разной величины и формы; кое-где наверху стояли ангелы с замшелыми крыльями; порой через стеклянное окошко можно было разглядеть ржавые железные цветы на полке. Это напоминало кухню, хозяева которой уехали, бросив немытую посуду. Все открыто настежь, всюду можно ходить и рассматривать что угодно. Жизнь ушла из этого места.

Из-за своей тучности он продвигался среди могил очень медленно; он мог побыть тут один; вокруг не было детей, и он мог вызвать в себе нечто вроде ностальгии — это лучше, чем совсем не испытывать никаких чувств. Некоторых из этих людей он хоронил сам. Его воспаленные глазки переходили с предмета на предмет. Обогнув громоздкий серый склеп Лопесов — торговая фирма, которой пятьдесят лет назад принадлежал единственный отель в столице, — падре Хосе заметил, что он не один. У кладбищенской стены рыли могилу; двое мужчин делали свое дело торопливо; рядом стояли женщина и старик. У их ног лежал гробик — в этой болотистой почве могилы выкапывались быстро. В яме уже набралось немного воды — вот почему те, кто себе мог это позволить, строили надземные склепы.