Грэм Грин - Сила и слава

— «И наконец… — голос женщины звучал торжественно, и две девочки с блестящими глазами слушали, затаив дыхание, — …наконец великий день испытания настал».

Даже мальчик, стоявший у окна, глядя на темную, опустевшую после наступления комендантского часа улицу, проявил интерес: это была последняя глава, а в последней главе дела́ всегда принимают решительный оборот. Наверное, вся жизнь такова: сначала скука, а потом — героические подвиги.

— «Когда шеф полиции вошел в камеру Хуана, он застал его молящимся на коленях. Он ни минуты не спал и провел свою последнюю ночь, готовясь к мученичеству. Он был совершенно спокоен и счастлив и, улыбаясь шефу полиции, задал ему вопрос: не пришел ли тот вести его на пир. Даже этот злой человек, который преследовал стольких невинных людей, был явно растроган».

«Скорей бы дело дошло до расстрела», — думал мальчик. Его волновал расстрел, и он с неизменным нетерпением дожидался coup de grace [40] «Удар милосердия» (франц.), — то есть удар, которым приканчивали смертельно раненного человека (прим. перев.). .

— «Его вывели на тюремный двор. Ему не нужно было связывать руки — он перебирал свои четки. Вспомнил ли юный Хуан за короткий путь к стене казни те недолгие счастливые годы, которые он провел так бесстрашно? Вспомнил ли дни в семинарии, мягкие замечания старших, закаляющую дисциплину и те свободные времена, когда он играл Нерона перед старым епископом? Нерон и римский амфитеатр были здесь перед ним».

Голос матери уже слегка охрип; она быстро перелистала оставшиеся страницы; прерывать чтение уже не имело смысла, и она продолжала дочитывать уже скороговоркой:

— «Достигнув стены, Хуан повернулся и стал молиться — не за себя, а за своих врагов, за отряд бедных невинных солдат-индейцев, стоявших перед ним, и даже за самого шефа полиции. Он поднял распятие, висевшее на его четках, и молился, чтобы Бог простил им, просветил их невежество и в конце концов привел их, — как Он привел гонителя Савла — в Свое вечное Царство».

— Разве ружья не были заряжены? — спросил мальчик.

— Что значит — «заряжены»?

— Почему они не выстрелили, чтобы остановить его?

— Потому что Бог судил иначе. — Она прокашлялась и продолжала: — «Офицер дал команду прицелиться. В этот миг улыбка, полная благоговения и блаженства, озарила лицо Хуана, словно он видел руки Божии, простертые, чтобы принять его. Он всегда говорил матери и сестрам о предчувствии, что уйдет на небо раньше них. Со странной улыбкой, обращаясь к матери, доброй хлопотливой хозяйке, он повторял: „Я приготовлю там все к вашему приходу“. Теперь этот час настал; офицер дал команду стрелять и…» — Она читала слишком быстро, потому что девочкам пора уже было спать, но ей мешала икота. — «Стрелять, — повторила она, — и вот…»

Девочки тихо сидели рядом с сонным и равнодушным видом; эта часть книги им никогда не нравилась. Они терпели ее ради рассказа о любительском спектакле, первом причастии и о сестре Хуана, которая стала монахиней и в третьей главе трогательно прощалась с семьей.

— «Стрелять, — проговорила мать, — и вот Хуан поднял обе руки над головой и крикнул громким твердым голосом, обращаясь к солдатам и нацеленным на него винтовкам: „Слава Царю Христу!“ В следующий миг он упал, сраженный двенадцатью пулями, а офицер, нагнувшись над его телом, приставил револьвер к его уху и спустил курок».

От окна донесся продолжительный вздох.

— «Но в этом выстреле не было нужды. Душа юного героя уже покинула свое земное обиталище. Счастливая улыбка на мертвом лице поведала даже этим темным людям, где пребывает теперь Хуан. Один человек, бывший там, был так тронут его мужеством, что тайком смочил свой платок в крови мученика. Этот платок был разрезан на сотни кусков и теперь хранится во многих благочестивых домах». А теперь, — быстро продолжала мать, хлопая в ладоши, — теперь спать!

— А тот, которого они сегодня расстреляли, — спросил мальчик, — он тоже был героем?

— Конечно.

— Тот самый, который тогда ночевал у нас?

— Да, он один из мучеников Церкви.

— От него шел странный запах, — сказала одна из девочек.

— Никогда не говори так, — сказала мать. — Он, может быть, святой.

— Значит, ему можно молиться?

Мать поколебалась:

— В этом не будет ничего плохого. Конечно, чтобы мы были уверены в его святости, должны быть чудеса.

— А он крикнул «Слава Царю Христу!»? — спросил мальчик.

— Конечно, он же был героем веры.

— И в его крови омочили платок? Кто-нибудь это сделал? — продолжал мальчик.

— Наверное, — важно проговорила мать. — Сеньора Хименес сказала мне… Думаю… если отец даст денег, я смогу купить эту реликвию.

— Разве такое продают за деньги?

— А как же еще? Реликвия не может достаться всякому.

— Да, не всякому.

Мальчик сел на подоконник, глядя на улицу, а за его спиной возились девочки, ложившиеся в постель. Вот это да! Герой был в их доме! Пусть всего лишь сутки. Но он был последним. Больше нет ни священников, ни героев. С горечью прислушивался мальчик к звукам шагов по мостовой. Его окружала обыкновенная жизнь. Он слез с подоконника и взял свечу. Сапата, Вилья, Мадеро и остальные, — все они погибли, а оставались люди вроде тех, кто их убил. Мальчику казалось, что он обманут.

А вдоль тротуара шел лейтенант; в его походке была какая-то решимость и упорство, словно каждым шагом он хотел сказать: «Что я сделал, то сделал!» Он заметил мальчика со свечой в окне, который, казалось, смотрел, припоминая его лицо. «Я сделал бы ради него и ради них больше, куда больше! — подумал лейтенант. — Их жизнь никогда не будет такой, как была у меня». Но живая любовь, которая заставляла его спускать курок, угасла и умерла. Она, конечно, вернется, думал лейтенант. Это, как любовь женщины, тоже подчиняется ритму. В то утро он почувствовал удовлетворение. А сейчас он пресытился. Лейтенант горько улыбнулся мальчику в окне и сказал:

— Buenas noches! [41] Доброй ночи! (исп.).

Мальчик смотрел на кобуру револьвера, и лейтенант вспомнил случай на площади, когда он позволил ребенку потрогать его оружие — кажется, это тот самый мальчуган. Он снова улыбнулся и похлопал по кобуре, чтобы показать, что все помнит, но мальчик сделал гримасу и плюнул через оконную решетку так метко, что его плевок попал точно в рукоятку револьвера.

Мальчик шел по дворику — спать. У них с отцом была маленькая темная комната с железной койкой. Он лег к стене: отец ляжет с краю, чтобы не будить сына. С угрюмым видом мальчик снял при свете свечи башмаки и стал раздеваться. Он слышал шепот молитвы в соседней комнате и чувствовал себя обманутым и разочарованным, словно что-то потерял. Лежа в духоте на спине, он смотрел в потолок, и ему казалось, что, кроме их лавки, материнского чтения и глупых игр на площади, ничего в жизни не осталось.