Грэм Грин - Сила и слава

Одна из девочек украдкой облизнула губы: вот это была жизнь!

— «Поднялся занавес. Хуан был одет в лучший купальный халат матери. Углем ему нарисовали усы, а на голове была корона, сделанная из жестяной коробки из-под печенья. Даже добрый старик епископ улыбался, когда Хуан шагнул к краю импровизированной сцены и начал декламировать…»

Мальчик подавил зевоту, повернувшись к стене.

— Хуан вправду святой? — спросил он, потеряв терпение.

— Он будет им скоро, когда решит Святой отец.

— А они все похожи на Хуана?

— Кто?

— Мученики.

— Да, все.

— Даже падре Хосе?

— Не упоминай его имени, — сказала мать. — Как тебе не стыдно? Это презренный человек. Богоотступник.

— А он мне сказал, что он больший мученик, чем все остальные.

— Сколько раз я тебе говорила, не разговаривай с ним. Дитя мое, о, дитя мое!..

— А тот, который приходил к нам?

— Нет, он не совсем такой, как Хуан…

— Он тоже презренный?

— Нет, нет, совсем не презренный.

Младшая девочка внезапно сказала:

— От него пахло чем-то странным.

Мать продолжила чтение:

— «Предчувствовал ли юный Хуан в тот вечер, что пройдет не много лет и он сам войдет в число мучеников, мы не знаем. Но Мигуэль Серра рассказывает, что в тот вечер Хуан дольше, чем обычно, стоял на коленях, и когда его товарищи стали подтрунивать над ним, как это любят делать мальчики…»

Голос читал и читал. Он звучал тихо, неторопливо, с неизменной кротостью. Девочки слушали внимательно, стараясь запомнить благочестивые выражения, чтобы потом удивить ими родителей, а мальчик снова зевал у стены. Все имеет конец.

Потом мать пошла к отцу.

— Мне так тревожно за мальчика, — сказала она.

— А почему не за девочек? Сейчас всюду тревожно.

— Они обе уже маленькие святые. А мальчик, он задает такие вопросы — об этом попе-пропойце. Жаль, что он был у нас в доме.

— Его бы забрали, если бы мы не дали ему приют. Он стал бы одним из твоих мучеников. О нем бы написали книгу, и ты читала бы ее детям.

— Тот человек? Никогда!

— Ну, в конце концов, — сказал муж, — он продолжает делать свое дело. Я не верю тому, что пишут в этих книгах. Все мы люди.

— Знаешь, что я сегодня слышала? Одна бедная женщина принесла ему покрестить своего сына. Она хотела назвать его Педро. Но священник был выпивши, ничего не разобрал и окрестил мальчика Бригиттой. Бригиттой!

— Что ж, это имя хорошей святой [10] По католическому обычаю мужчинам иногда дают имена в честь святых женщин (прим. перев.). .

— Порой ты выводишь меня из терпения, — сказала она. — А недавно наш мальчик беседовал с падре Хосе.

— Город наш маленький, — сказал муж. — Рассчитывать нам не на что. Мы здесь брошены. Мы должны сами, как можем, выходить из положения. Что касается Церкви, то это падре Хосе и тот поп-пропойца. Я не знаю никого другого. Если нам не нравится такая Церковь — что ж, мы должны ее покинуть.

Он терпеливо смотрел на нее. Он был лучше образован, чем жена, умел печатать на машинке, знал основы бухгалтерии; один раз он побывал в Мехико, мог читать карту. Он знал степень их покинутости. Десять часов по реке до порта и еще сорок два по заливу до Веракруса — вот единственная дорога. На севере — болота и реки до самых гор, которые отделяли их от соседнего штата. А по ту сторону и вовсе бездорожье. Только тропы для мулов и случайный, маловероятный самолет; индейские селения и хижины пастухов, а через две сотни миль — Тихий океан.

Она сказала:

— Я лучше умру.

— Конечно, — ответил он. — Это само собой разумеется. Но мы должны продолжать жить.

Старик сидел на пустом ящике в выжженном дворике. Он был очень толст и страдал одышкой. Он тяжело пыхтел, как после больших усилий на жаре. Когда-то он немного изучал астрономию и теперь, глядя в ночное небо, пытался определить созвездия. На нем были только рубаха и брюки, ноги босы, но в его манерах явно сохранилось что-то церковное. Сорок лет служения Богу наложили на него свою печать. В городе царила тишина: все спали.

Мерцающие космические миры, казалось, таили в себе надежду, что Земля — это еще не вся Вселенная и, быть может, есть место, где не умер Христос. Трудно было поверить, что оттуда Земля выглядит такой же сверкающей: ведь, наверное, она покрыта густым туманом, медленно вращается в пространстве, словно горящий покинутый корабль. Весь земной шар окутан собственным грехом.

Из единственной комнаты, которую он имел, его позвала жена:

— Хосе, Хосе!

Он вздрогнул при этом звуке, словно галерный каторжник. Взгляд его оторвался от неба, созвездия унеслись ввысь. Черные жуки ползали по двору.

— Хосе! Хосе!

Он с завистью подумал о тех, кто погиб: это произошло так быстро! Они были отведены на кладбище и расстреляны у стены. Две минуты — и жизнь прервалась. Разве это мученичество? Его жизнь все тянулась. Ему было только шестьдесят два. Он мог прожить до девяноста. А те двадцать восемь лет — неизмеримый период между рождением и первым приходом — вмещали все: детство, юность, семинарию…

— Хосе! Иди спать!

Он задрожал. Он знал, что смешон. Старику нелепо жениться, а уж старому священнику… Он посмотрел на себя со стороны: разве годится он даже для ада? Он просто толстый старый импотент, предмет насмешек и упреков в постели. А потом он вспомнил о даре, который получил и который никто не мог отнять у него, — власти претворять облатку в Тело и Кровь Господни. Вот что делало его достойным осуждения. Он был святотатцем. Куда бы он ни шел, что бы ни делал — он предавал Бога. Какой-то безумный католик-ренегат, напичканный политикой губернатора, ворвался в церковь — тогда еще здесь были церкви — и надругался над Святыми Дарами, оплевал их, бросил на пол и топтал. А народ схватил его и повесил, как вешают на колокольне чучело Иуды в Великий Четверг.

«Он не такой уж плохой человек, — думал падре Хосе. — Он может быть прощен: для него это была просто политика. Я хуже его. Я похож на непотребную картинку, которая у всех на глазах изо дня в день развращает детей».

Он икнул на своем ящике, дрожа от ветра.

— Хосе! Ты что делаешь? Иди спать!

У него теперь не было никаких дел: ни треб, ни литургий, ни исповедей. И больше не имело никакого смысла молиться. Молитва потребовала бы действия, а у него не было намерения действовать. Уже два года жил он в состоянии смертного греха; и некому принять его исповедь. Ему ничего не оставалось, как сидеть и есть, и он ел, ел слишком много; она откармливала его, как на убой.

— Хосе!

У него началась нервная икота при одной мысли, что сейчас он в семьсот тридцать восьмой раз пойдет к своей грубой домоправительнице — своей жене. Она, должно быть, лежит под противомоскитным пологом на громадной мерзкой кровати, занимающей полкомнаты. Костлявый призрак с лошадиным лицом и коротким крысиным хвостиком седых волос, в нелепом ночном чепце. Воображает, что заняла положение в обществе — государственная пенсионерка: жена единственного женатого священника. Она гордилась этим.