Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы

Желание наполняло мое тело и делало со мной все, что оно умеет делать. Даже в воде я ощущала, что мое лоно горит. Даже в воде я была совсем мокрой. Помните, я рассказывала вам, что плачу под водой и не чувствую влажности своих слез? Но эту влагу я как раз очень хорошо ощущала. «Я вся светилась», — рассказывала я ему много времени спустя, когда он спросил, не скучала ли я там, на дне, — все-таки целых четыре минуты?! Я трогала себя и чувствовала слезы радости, и любви, и желания. Вот и все. А потом у меня кончился воздух и надо было возвращаться.

Я медленно выплыла наверх. Тело неподвижно, руки раскинуты. Эйтан бросился ко мне и начал тащить меня к берегу. Я обняла его и засмеялась:

— Эйтан, ты любишь меня!

— Какое, к черту, люблю?! Я просто беспокоился. Ты сестра моего друга. Что я ему скажу, если с тобой что-то случится?

— Никакой «сестры моего друга», — передразнила я его. — Ты просто меня любишь. И тебе разрешается в этом признаться.

Я приблизила свое лицо к его лицу, и мы поцеловались. Такой быстрый, но мягкий клевок. Губы закрыты, но решительны и прижаты. Как будто скрепляют документ о владении.

Его рука соскользнула на мое левое бедро и нежно помяла его под водой.

— Так приятно касаться тебя, — сказал он.

— Это потому, что я растолстела в армии. Стала мягкой. Я должна похудеть.

И я положила свою правую руку с расставленными пальцами ему на грудь.

— Ты совсем не должна худеть.

— Может быть, это потому, что я высокая и этого не видно, но мне нужно сбросить три кило.

Мы вышли на берег. Эйтан расстелил одеяло на грубой траве.

— Сейчас это будет наш первый раз, — сказал он, — и я не хочу, чтобы это сопровождалось уколами и укусами.

Он разделся привычными супружескими движениями — как человек, который уже не раз раздевался перед своей женой, — и так, нагишом, лег на бок.

Я тоже разделась, легла возле него, и мы уставились друг на друга вблизи. Все вдруг стало ясно.

Он сказал:

— Рута.

— Что?

— Я хочу сказать тебе что-то.

И приблизил свое лицо так, что мое лицо ощутило тепло, идущее от его золотистой кожи.

— Скажи, — сказала я.

— Это что-то очень важное.

— Я слушаю.

— Эти три кило, от которых ты намерена все равно избавиться…

— Да?

— Ты бы не могла дать их мне?

Я не сразу поняла. Я смотрела на него, и он смотрел на меня. Его лицо было серьезным и сосредоточенным. Потом я прыснула со смеху.

— Я так люблю, когда ты смеешься от моих слов, — сказал он. — От твоего смеха мне делается хорошо во всем теле.

— Мне тоже, — сказала я. — Во всем теле. И не только в моем теле. Мне приятно и в твоем теле. Я чувствую.

— Так что ты скажешь?

— Насчет трех кило или насчет смеха?

— О семидесяти кило, которые останутся.

— Они тоже твои.

— Когда?

— Сейчас, хорошо?

— Это очень хорошо.

Он снова погладил мое бедро и сказал:

— Запомни, что мы начали здесь, с твоего бедра. И что слово «бедро» было первым в нашем общем словаре.

Мы обнялись с открытыми глазами и поцеловались с открытыми глазами, и это был наш первый раз, на берегу пруда — светлого, спокойного, молчаливого, «который отражает все и в котором отражается все», так я записала потом для памяти. Точнее, процитировала. Конечно же из Бялика [105] Из стихотворения Бялика «Заводь». . При всей моей любви к стихам Альтермана я не могу не признать, что, когда Бялик хорош, он лучше всех. Я писала: «С глазами, которые ни разу не моргнули, чтобы все время видеть лицо любимого. С переполненным сердцем. С сознанием правильности происходящего — голода, который нужно насытить, и жажды, которую нужно утолить. Со всей торжественностью первого раза и надеждой на следующие разы, и со странным и приятным пониманием, очень подлинным, хотя и неверным, что ты первый раз с мужчиной, с которым уже была многие предыдущие разы».

— Если не ошибаюсь, Варда, я вам уже рассказывала, что Эйтан ждал, пока мне исполнится сорок, и много раз об этом говорил. Так вот, настал день, когда это произошло. Я помню: я проснулась рано, женщина сорока лет, доброе мне утро, я одна в постели. Я подождала немного. Ничего нового. Тогда я оделась, спустилась в питомник и предстала перед своим супругом.

— Эйтан, — сказала я, — мне исполнилось сорок лет. Поздравляю!

Он не отреагировал. Продолжал свое — тащить, переносить, работать. Делал то, что велел ему делать дедушка Зеев. Есть ситуации и есть мужчины, которые нуждаются в тяжелой физической работе, а не в психотерапевте.

— Эйтан, — позвала я. — Это я. Такая, какой ты всегда хотел меня видеть. Мне ровно сорок лет. Именно сегодня.

Он не ответил и не посмотрел на меня, и я не удивилась. Я много раз приходила известить его о чем-то, и он не реагировал.

— Разве тебе не жалко? — Я встала перед ним, перегораживая ему дорогу. — Не жалко, что мне сорок лет, а ты уже больше не с нами?

Он не сказал ни слова. Положил тяжелый мешок, который нес в руках, и сделал то, что делал в нескольких предыдущих подобных случаях: обнял меня обеими руками и поднял, как перышко. В первое мгновенье это было приятно, а потом у меня остановилось дыхание. Каким сильным сделала его эта проклятая работа! Он мог встать на колени, охватить руками горшок с деревом восьми, скажем, лет, подняться с ним в руках и отнести в другое место. Вы себе представляете, сколько весит такой саженец? А там ведь еще нужно снова встать на колени, медленно-медленно, чтобы этот саженец не повредить, и спокойно поставить на землю, и потом снова подняться, и вернуться, и принести еще один. Каждый раз, когда приезжал грузовик с саженцами, он вот так, в одиночку, разгружал его и расставлял весь товар на складах или на выставочной площадке.

У нас здесь есть, кстати, старые железнодорожные шпалы, мы их используем для дорожек и ступенек, и их он тоже переносил с того места, где они лежали, туда, куда указывал дедушка Зеев, а потом обратно, порой уже на следующий день. Я видела однажды, как он шея с такой шпалой на плече — ее конец тащился за ним, оставляя борозду в земле. Вы наверняка понимаете, какие мысли вызывает такая картина… [106] По-видимому, имеется в виду ассоциация с образом Иисуса, несущего крест.

Вначале я еще кричала на него, свирепела, плакала: «Посмотри на себя, Эйтан. Посмотри, как ты выглядишь. Принюхайся к себе. Ты весь провонял навозом и поташем». А однажды я встала у него на пути: «Может быть, хватит, Эйтан? Может быть, хватит надрываться на этой работе?» И вдруг, даже без обычной своей саморежиссуры, начала кричать: «Хватит! Помойся, наконец! Смени одежду! На тебя невозможно смотреть. Не смей себя так запускать!» И тогда тоже — он встал на колени, положил то, что нес, обнял и поднял меня и переставил в сторону, как переставляют куклу во время игры. От этого становилось страшно. Вы видите, я крупная женщина, не легкая во всех отношениях. Он поставил меня сбоку и вернулся к своей работе.