Меир Шалев - В доме своем в пустыне

На вершине акации я не раз вижу черно-белую птицу, этакую маленькую, элегантную монашку, застрявшую в неподходящем месте. Имени ее я не знаю, но ее сестер я встречал во многих других местах пустыни. Иногда они выстраиваются, как изваяния, на скале, в тени которой я завариваю себе чай. А порой, когда они возбужденно носятся над каким-нибудь водоводным коробом, я уже знаю, что следует опасаться — где-то там притаилась змея, заползшая туда в попытке спастись от жары.

Если бы Мать или Черная Тетя были рядом, они, конечно, сказали бы мне, как называется эта черно-белая птица, но самому мне знакомы лишь имена пустынной вороны, да ласточки над бассейном, да курицы из субботнего супа Рыжей Тети, той «английской подстилки», которую вы превратили в проститутку. И еще я хорошо помню громадную стаю скворцов, которая каждый вечер кружила, точно могучий смерч, в небе над западными окраинами Иерусалима, стремительно проносясь то в одну, то в другую сторону, опускаясь, переворачиваясь и взмывая снова, словно огромная простыня, которую держат и поднимают чьи-то невидимые руки. Вверх-вниз, вниз-вверх, поднимает и опускает ее над домами квартала, взметни-и-накрой, скользни-и-открой, а под конец она вся разом снижается на кипарисы, что вокруг Дома сумасшедших, и втягивается в их темную зелень, как будто из чрева земли поднялся тот древний старик, и уселся там, меж ветвей, и притянул их всех к себе своими канатами.

И еще две птицы часто навещают акацию. Одна, с кривыми когтями и таким же клювом, охотится за ящерицами и насекомыми и распинает их на колючках дерева, а другая — длиннохвостая, с пронзительным голосом — имеет привычку подразнивать меня. Она и ее подруги танцуют передо мной на песке, словно бросают мне вызов, то подходя, то удаляясь медленными шагами.

А однажды мне посчастливилось: очнувшись от дремоты под одной из акаций, я увидел большую хищную птицу, которая стояла рядом со мной, наслаждаясь тенью, и смотрела на меня с нескрываемым желтоглазым любопытством. Оба мы застыли, не шевеля ни перышком, ни пальцем, и так смотрели друг на друга до тех пор, пока солнце не опустилось чуть ниже. Воздух остыл, птица взлетела, я продолжил свой путь.

— Кто-то научил его готовить огурцы, которые я люблю.

Их запах вознесся из ее рта, заполнил воздух, вполз в мои ноздри и вошел внутрь моего рта.

— Ты слишком много себе позволяешь!

— Это вы пришли на мой рынок, а не я на ваш.

— Ты хоть получил удовольствие?

— Сначала да, но потом он взял верх.

— Ты мог бы научить его еще некоторым вещам, которые я люблю.

Я не ответил. Я мог бы возразить: «Кто-то подарил ему авторучку, которую ты любишь», — но у меня не было сил затевать весь этот балаган.

А когда я промолчал, она разозлилась:

— Так почему ты этого не сделал?

А когда я промолчал, она добавила:

— Потому что ты трус.

А когда я приподнялся на локте и посмотрел, слегка забавляясь, на нее и на ее гнев, она сузила глаза:

— Потому что тебе не хватило смелости сказать ему: это я. Ты спрятался. А огурцы, кстати, у него не так уж хорошо получились.

— Потому что он их недостоин, — сказал я. А когда она промолчала, я бросил: — Так же, как он тебя недостоин. — А когда она опять промолчала, я добавил: — Так же как никто тебя недостоин, Рона. И я тоже.

Она приподнялась, подползла на локтях и коленях, взобралась на меня, вытянулась в полный рост и спросила:

— Чей же ты тогда?

— Свой.

Ее губы на моих губах, ее соски на моих, наши колени соприкасаются.

— Тебя достойна только ты сама, Рона. А я нет.

— Чей ты? — повторила свой вопрос Слепая Женщина.

Я не ответил.

Ее рука на моем лице. Ее глаза всматриваются. Мои колени дрожат.

Ее рука покинула меня:

— Можешь идти, мальчик. Беги к своей матери.

Я отступил на один испуганный шаг и остановился. Страх приковал мои ноги друг к другу и к земле.

— Не бойся. Она уже волнуется за тебя.

Стена слепых детей — коричневая полоса высоких поношенных ботинок внизу, синяя полоса беретов вверху и две импрессионистские полосы вдоль всей ширины: тонкая полоска черных поясов и тонкая полоска сросшихся бровей — раскололась посредине. Я бросился бегом домой, к Матери, и не сказал ей ни слова.

Назавтра я слег с высокой температурой и несколько дней провалялся в постели в бреду. Стены и потолок грозили мне удушьем, черные точки спускались на мое тело. Пестрые пятна цветов — венчики, точно ладони, — сплетались и шелестели вокруг, одни в воздухе, другие прямо внутри моих глаз.

Когда я выздоровел и снова вышел на улицу, я стал прятаться всякий раз, как видел Слепую Женщину, но и спрятавшись, чувствовал, что она видит меня, и понимал, что все мои усилия тщетны. Слепа она, и потому укрыться от нее больше, чем я укрывался с самого начала, попросту невозможно.

Все переплетается друг с другом. Недавно, стоя на краю вентиляционного устройства в маленьком котловане и проверяя, как вода проходит через заржавевшие решетки, я вдруг увидел — ты не поверишь — двух бвизняток-бвондинок из третьего бвока. Они вышли из огромной арендованной машины, вместе с двумя мужчинами, тоже похожими друг на друга — одинаковые позолоченные очки на носу, оба лысые и оба с брюшком, — и с третьим видимо, шофером.

Смешно. Сначала я узнал их и только потом не поверил своим глазам: две маленькие девочки превратились в пару пожилых, шикарно одетых американских туристок с крашенными в голубой цвет волосами и в голубых платьях.

Я подумал, что на их месте покрасил бы волосы в такой цвет, где не было бы буквы «л», но ничего не сказал и даже не подошел к ним, потому что не хотел отвечать на вопросы, сравнивать воспоминания, выслушивать рассказы и хлопотливо похлопывать по плечу.

Из отчетов сестры я знал, что спустя годы после того, как они, маленькими девочками, ходили за Рыжей Тетей, неся воображаемый шлейф ее платья и грезя об американских женихах, они вышли замуж за двух близнецов из Нью-Йорка, которые в один прекрасный день внезапно заявились в наш квартал осведомиться о здоровье желтого представителя американских черно-белых гигантов, которого их покойный отец пожертвовал Дому слепых. Директор показал им имя их отца, выбитое на начищенной медной дощечке на стене здания, оборудование, купленное на его деньги, и новые классные помещения, построенные с их помощью. А когда близнецы вновь настойчиво поинтересовались судьбой кота, он открыл им правду.

— Всю правду? — испугался я.

— Он сказал им, что кот уже умер. Это же всего-навсего кот, а коты всегда через сколько-то лет умирают. Я не думаю, что они углублялись в детали.