Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы

– Серафим Петрович был добрее, – прерывает паузу Хайка.

Из каких задворок памяти она веником вымела моего мужа? Он, как никто другой, изъеден червем времени.

– Из всей семьи ты самая жестокая, – не отступает Хайка. Она надвигается на меня, как танк, как следователь, но не тот, что разоблачал Раскольникова, тот умница, аристократ…

– Иди домой! – кричу я на Хайку и приподнимаюсь в кресле.

– Я отвезу тебя на такси, – шепчет она; верно, поклялась перед Басей, что выудит меня из дому, и под этим предлогом явилась ко мне. На что она рассчитывала? Полное отсутствие воображения могло толкнуть ее на этот бессмысленный шаг.

– She kills me, – шепчу я, погружаясь в кресло, но оно не желает принять мое тело, впивается в лопатки. Мне плохо. Черные глаза навыкате сверлят меня, и я перевожу взгляд на старушку. О ужас! Меркнет пурпур капора, пелена застит свет, какую муку я принимаю в свой день рождения, кажется, страшнее той, что приняла матушка восемьдесят три года назад. И все это дробязг, чепуха, которой могло бы не быть, если бы не приход Хайки. Я ловлю себя на том, что испытываю желание спросить у Хайки, который час. Но она восприняла бы это по-своему: иди вон, свидание окончено. Но я-то на самом деле хочу знать, который час. Хотелось бы, чтоб была полночь, тот счастливый миг, когда умирает день и луна озаряет безлюдье, когда кошки, почуяв свободу, стонут под окнами, вся правда, если она есть на свете, в этой раскрепощенной полночи. Было бы экстравагантно умереть в день рождения.

– Уходи, Хайка, мне не нужны соглядатаи!

Мой гнев сотрясает Хайку в прямом смысле этого слова, она мелко дрожит и хватается за сердце. Она ломает комедию, бьет на жалость, но мне не жалко себя, а значит, не жалко никого, ее в том числе. Пока ты интересуешь себя, тебе интересен мир, ведь он наполнен твоими оценками, твоими реакциями, а я больше не намерена реагировать на этот свет, даже если назвать его Божьим.

Будь я повпечатлительней, меня бы не стало полвека назад, но даже Ниоба окаменела, потеряв детей, а я потеряла куда больше Ниобы. Кто-то упрекал меня в том, что я убрала со стены фотографии. Да, это выглядит капризом жесткой старухи. Но мои дети были каплей в море потерь и, как все, канули в океан мертвых. Искус самоубийства вселяется в живых. Камень не может уничтожить себя, пока не грянет лавина и не раздробит его своей тяжестью.

– Знаешь что, – говорит Хайка, – мы были на кладбище и положили цветы на братскую могилу. Ты не справедлива к нам, а к Басе несправедлива дважды. Ты знаешь Басину жизнь, а?

– Я знаю свою.

Мой ответ неудовлетворителен. Я пасую, я сдаюсь перед назойливым терпением Хайки. Горький опыт – опыт утрат – все же не сделал нас похожими друг на друга. И я допускаю, что Басе он мог даться труднее, чем мне.

Известно, что она пережила трех мужей, которые, как ни странно, умерли собственной смертью, кто от тифа, кто от инсульта, и детям ее не дана была долгая жизнь, а вот почему – неизвестно; несмотря на болтливость, Бася мало рассказывает о том, что не связано с нашей «дружбой». Кто-то говорил, что ученые нашли способ по старческому лицу воссоздавать его младенческий облик. Кажется, если такой опыт произвести над Басей, но не остановиться на ее младенчестве, а пойти дальше, в глубь веков, то ее архетипом явилась бы птица, скорей всего дятел, тупо и самозабвенно долбящий кору дерева.

– Лиза, вспомни, какими мы были, когда впервые подали друг другу руку! Ты стояла с детьми в очереди за горбушкой…

Младший плакал и требовал хлеба, и вдруг из месива очереди выделилась серая тень и двинулась ко мне. Это и была Хайка. Она уже была близка к раздаточному пункту и, вопреки скандалу, который разразился бы, если бы заметили, как я просовываю в Хайкину ладонь скомканные карточки, она идет на это, ныряет в очередь и вскоре приносит нам нашу долю, которую мы бы еще ждали полдня. Она приближается к нам не одна, а с Басей, и Бася качает головой и шепчет: «Ай-ай-ай, такая барыня, такая царица, толкается с детьми, ай-ай-ай, такая барыня, такая царица…» И так сто раз.

Я встаю. Меня швыряет, как в ураган на палубе. Двигаясь по стенке, я достигаю коридора, нащупываю пальто и опускаюсь на тумбочку для обуви.

– Хайка, включи свет!

Она подплывает ко мне и щелкает включателем. Слава богу, свет. Я уж решила, что ослепла, но что-то я еще вижу: коричневая стена надвигается на чайник, поглощает все цвета и объемы, вот-вот доберется до меня…

– Ты поедешь?

Да, я поеду, пусть только разверзнется эта коричневая бездна.

– Включи везде свет. Хайка щелкает выключателем, но света не прибавляется. Возможно, я слепну, но это еще не смерть, а слепота, которая все же не равносильна смерти.

– Тебе надо прилечь. – Хайка вцепляется в мою руку, пытаясь оторвать меня от двери. Но я не сдамся. Я решилась, они вынудили меня, ведь я была абсолютно уверена, что сразу за Хайкой явится Бася, не выдержит, приползет. Но она оказалась сильней.

– Лиза, я пришла, вот я, я здесь, вот я, я здесь, Лиза-а?

– Бася, это ты?

– Нет, это я, Хайка.

– Ты говорила, что ты здесь?

– Нет, я молчала.

Эх, Бася, Бася! Я не нуждаюсь в тебе, я не нуждаюсь ни в ком на свете, признаюсь, я уже не нуждаюсь и в себе, в своем живом ватном теле, в трех желейных подбородках, которые держат мою голову, не давая ей свалиться на грудь. Но нас осталось трое. Если бы на вашем месте была покойная бабушка с тонким профилем, с алыми пятнышками губ, нежной кожей, с лорнетом в руках, обтянутых перчатками в сеточку! Но судьба сильнее наших представлений о том, что должно было быть и не свершилось, и в последние часы жизни она свела нас, чуждых друг другу, заставила породниться перед лицом бездны, потому что вместе все проще, даже прощаться с жизнью.

– Тебе нельзя ехать, – говорит Хайка. – Давай я посажу тебя в кресло и привезу Басю.

Раз Хайка приняла такое решение, значит я действительно сдаю.

– Возьми у меня в кошельке деньги на такси и на остальные расходы.

Хайка не спрашивает, какие такие остальные расходы, и она впервые не отказывается от предложенной ей помощи, потому что из этой суммы она не истратит на себя ни копейки. На эти деньги она привезет ко мне Басю и потом они устроят все, что полагается.

– Сделайте так, чтобы ни одна вещь им не досталась. Непригодные снесите в синагогу и раздайте бедным.

Я могла бы распорядиться, чтоб все снесли в церковь, они бы и это выполнили. Но появление Баси и Хайки в православном храме – это святотатство. Пусть уж какому-нибудь задрипанному еврею достанется от меня сафьяновая шкатулка, и пусть он хранит в ней свой могендовид.

Следовало бы лечь, но так просто я не сдамся. Я сижу в кресле под рембрандтовской старушкой, потонувшей в коричневой мгле, рядом с собой семидесятипятилетней давности, на меня уставлены черные глаза навыкате, они выхватывают из коричневой бездны мой расплывшийся силуэт, зовут меня к себе, той, в длинном платье по щиколотку.