Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы

Вечерами, при свете ночника (его преподнесли мне в конторе по случаю ухода на заслуженный отдых), сквозь старческую пелену, верно, ту самую, коей были затянуты глаза при рождении, и что тогда мне не служило помехой, а теперь раздражает даже во сне, – я смотрю на предметы, чей смысл скорее праздный, нежели утилитарный. Так старый адмирал взирает из-под прикрытых век на разгромленную армию, на все эти никчемные финтифлюшки, – с каким сладострастием я спустила бы их с двенадцатого этажа!

Выпив чаю с плюшкой, я погружаюсь в раздумья. Сколько бы я отдала, чтобы этого не делать, – но глаза мои больше не видят, и книги не служат забвением.

Бася и Хайка находят, что я стала брюзгой. Возможно. Возможно и отыщется такой идиот, который будет радоваться жизни, глядя на мир сквозь пелену, но я не из тех. Гололобая девочка в длинном платье (тогда была такая мода – наряжать детей, как взрослых) со жгуче-черными глазами навыкате смотрит на меня из полутьмы комнаты (не переношу яркого света). С мучительной остротой я ощущаю собственный взгляд семидесятипятилетней давности, и от этого несколько не по себе. Я могла бы развернуть кресло так, чтобы в мое поле зрения (поле слепоты!) попали предметы нейтральные: часы в оправе из мореного дуба (они стоят, заводить их нет никакой надобности), тарелка из фарфора с изображением пасторальной идиллии в духе Ватто – фамильная ценность, чудом уцелевшая во времена великих свершений, – об этих днях и годах я запрещаю себе думать. На мой взгляд эта тарелка – полная безвкусица, добротно выполненная, такие нынче выставляют в музеях, а во времена матушкиной юности из них ели. Рядом с тарелкой некогда висел гобелен, но покойная племянница продала его за бесценок. Копия Рембрандта сохранилась чудом, за нее я стояла горой. Бабушка и Рембрандт – вот, пожалуй, то, по чему я испытываю настоящую ностальгию. За одно свидание с бабушкой я отдала бы остаток зрения, но эту жертву от меня никто не примет и свидания никто не даст. Посему попридержу сей остаток при себе. Меня приводит в бешенство то, что я не могу разглядеть эту старуху в темно-вишневом капоре, взглянуть на ее руки, выплывающие из тьмы, на это великолепное безмятежное безвременье. О, если бы она, а не Бася с Хайкой, навещала меня в праздники! Она не стала бы травмировать былым мой слух, – у нее нет былого, а есть эти чудные руки, дряблые веки и слезливые глаза. У Баси и Хайки тоже слезливые глаза и дряблые веки, но у них, черт их дери, говорящие рты с потоками мертвой памяти.

Кровь моих предков обеспечила мне «счастливое будущее», переделка, в какую попало наше поколение, опрокинула представление человека о мере того, сколько он может вынести. Поражает другое: многие из тех, кто вышли оттуда живыми, не сделали для себя мало-мальски сносного вывода и продолжают жить так, словно это были не они или это было не важно, так диктовалось условиями исторического процесса. А я думаю, что эти люди не завоевали себе ни грамма личной свободы, а раз так – пес с ними! У меня же и там – и я ничуть не кривлю душой, – утверждаю, что и там у меня было столько свободы, сколько могли снести мои плечи, раздавшиеся от тяжелой работы.

Некогда они отличались хрупкостью, силуэт перед глазами, тот самый силуэт семидесятипятилетней давности, – тонкий, кость хрупкая: эта хрупкая кость сослужила мне плохую службу, но теперь все заросло, сравнялось, теперь я похожа на ватную подушку для вкалывания иголок, что висела у нас в гостиной. Вечера мы проводили за рукоделием, у каждого кресла висела такая вот подушечка для иголок, чтобы, не отрываясь от работы, находить иголку с надлежащим ушком.

Нет, нет, прочь гостиная с подушечками, прочь дом на Тверском бульваре, вон из памяти!

Видно, уже ночь, и Хайка с Басей забыли о моем дне рождения. Наконец-то и им изменила эта дурацкая привычка приносить по праздникам пирог, на приготовление которого они тратят уйму времени и маргарина. В свой прошлый визит они были вполне здоровы, и нет причины считать, что одна из них сыграла в ящик, хотя это бывает так внезапно! После того как стольких не стало, вернее, после того как не стало никого, кроме Баси и Хайки, смешно волноваться, что с ними что-то случилось. А если и случилось, то что ж? После того, что они пережили, им бы надлежало давным-давно отправиться туда, где всем нам место. Может, и им повивальная бабка предрекла долгую жизнь?

Бабку, возможно, расстреляли где-нибудь в Казахстане… А впрочем, к черту! Бабка умерла. Было время, и тех, кто умирал, почитали счастливцами. Что? Оно прошло? Кто здесь? Бася? Бася, это ты? Хайка? Фу, я уж решила, что спятила. Еще не ночь? И вы пришли меня поздравить? Бася, что ты молчишь? Да что с тобой? У тебя отнялся язык? Включи верхний свет, я хочу на тебя посмотреть. Вот так. Хайка, а где Бася? Как нет? Она умерла? Выключи свет – режет глаза. Подойди ко мне поближе. Что у тебя на голове? Нагнись. Что это за облачение? Ты будешь говорить или нет?

– Она не умерла, она восстала. Она сказала, что больше не станет печь пирог на твой день рождения.

– Ясно. Ну садись. Куда ты направляешься? На кухню? А, ну иди.

Хайка хлопочет на кухне. Я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Хайка! После того как ее семью расстреляли под Панарами, она нацепила на себя маску покорности и носит ее вот уже сорок лет. Может, она снимает ее на сон грядущий? Этого сказать не могу, – я в ее снах не ночевала. А что если это не маска, а ее истинная сущность? И она выявилась в тот час, когда, после полоумного бега, Хайка вскарабкалась на дерево и увидела кровавый ров.

Бася тоже уцелела чудом, как, впрочем, и я, они неразлучны, как однояйцевые близнецы, как гриб об одной ножке и двух шляпках. Я не делаю между ними разницы, то, что говорит Хайка, думает Бася, то, что говорит Бася, думает Хайка. Замерев вечность назад, они продолжают двигаться. Они не ходят, а плывут, как восковые куклы на вращательном круге. Бася бунтует – где это слыхано?!

Хорошо, что у меня нет телефона, я не трачу свою свободу на праздную болтовню, я счастлива, что у меня нет радио, телевизора, что мне никто не читает вслух газет, вселяя в меня ощущение времени с его суетой и пустозвонством. Будь у меня телефон, я бы позвонила Басе, и это было бы ни к чему. Она взбунтовалась! Это лучший подарок, какой можно мне преподнести.

Судя по нежному позвякиванию ложек о блюдце, Хайка несет поднос. У нее дрожат руки.

– Лиза, ты помнишь, при каких обстоятельствах мы встретились?

И я, величественно приподняв седую голову с жалким моточком тонких и ломких волос (на причесывание их я трачу полдня), чуть прищурив водянистые, а некогда черные глаза (цвет скрадывал их весьма неудачную форму, теперь, полагаю, они и вовсе выглядят безобразно), предлагаю не ворошить старое. Хайка высоко чтит нашу так называемую дружбу. Каждый раз, когда она задает этот вопрос номер один, я думаю не о ней, а о евреях вообще, – откуда в них эта мельтешня? Словно бы они попали на благотворительный ужин и, вместо того чтобы покушать и уйти, смотрят заискивающе в глаза лицемерно-ласкового хозяина.