Александр Окунь - Камов и Каминка

Водить студентов по улицам художник Каминка не стал, но перспективе обучать перестал, про горизонт не упоминал и замечаний на этот счет не делал. В конце концов, до пенсии ему оставались считаные годы. Однажды в середине первого семестра, после урока, на котором он по ходу дела процитировал фразу немецкого композитора Пауля Хиндемита: «Когда мне заказывают траурный марш, я не душу свою жену, чтобы испытать скорбь и отчаянье, а когда мне заказывают свадебный марш, не бегу на улицу искать девушку, чтобы влюбиться. Я знаю, как это делается», — к нему подошли два студента. Один из них, с вязаной зеленой кипой на стриженой голове, набычась, сказал:

— Мы хотим уметь рисовать табуретку как она есть.

А второй, высокий, с длинными вьющимися волосами и веселыми глазами, добавил:

— Самовыражаться мы можем где угодно, а здесь мы хотим научиться, как это делается.

Художник Каминка в растерянности смотрел на стоящих перед ним юношей. И вдруг вспомнил, как давным-давно зимним вечером, вцепившись окоченевшими руками в тяжелую папку своих работ, тащил ее по гудящему, остро бьющему снегом в лицо переулку на показ художнику Ватенину, тогдашнему своему кумиру. Он, словно отгоняя наваждение, мотнул головой, неуклюже повел руками и неожиданно для себя самого сказал:

— Ну что ж. Приходите в мастерскую. Это около главпочты. В пятницу. Там и стоянку легко найти.

Довольно быстро у него набралась группа в полтора десятка человек. Художник Каминка рассказывал им, что перспектива — это не точка схода на горизонте, а способ перевода с языка трехмерного пространства на язык двухмерного. Что, как любой перевод, это не копирование, а творческая работа. Что перспектива есть не что иное, как пластический эквивалент мировоззрения определенной эпохи, поэтому перспектив много, поэтому нет «правильной» перспективы, и что в каком-то смысле запрет на итальянскую иллюзорную перспективу справедлив, ибо она не отражает индивидуалистический дух эпохи. Что научиться рисовать табуретку как она есть не самоцель и что учить законы надо для того, чтобы уметь их обходить, ибо каждый хороший художник — преступник, а преступнику необходимо знать законы, иначе он неминуемо попадается… На выставке в конце года работы его группы настолько отличались от работ остальных студентов, что Дуду Намаль заподозрил что-то неладное. После короткого расследования правда о пятничных уроках выплыла наружу и разразился скандал…

Четыре судьбоносных бетховенских удара пронзили благостную тишину замершего в субботнем оцепенении города. На пороге мастерской художника Каминки стояли его коллеги по службе в академии. Похожий на постаревшего теленка Асаф бен Арье, симпатичный мужик лет пятидесяти, был одним из любимцев художественного истеблишмента. С год назад его выставка в Тель-Авивском музее под названием «Образ и Материал» — небольшие квадраты негрунтованного холста с мазком синей краски посередине под названием «Море», голубой — под названием «Небо», желтой — под названием «Песок» и т. д. — принесла ему восторженные отзывы критиков и приз главы правительства в номинации «Пластическое искусство». Художник Каминка общего восторга, как и ожидалось, не разделял, а от вопросов отделывался загадочной фразой: «Японец, он нет».

Рядом с Асафом стояла Смадар Элькаям, костистая брюнетка лет под сорок. Под фиолетового цвета волосами в правой изломанной черной брови блестела золотая булавка, из накрашенных темно-фиолетовой помадой губ свисала сигарета, а черные, конские глаза мрачно метались, быстро перепрыгивая с предмета на предмет, с лица на лицо, цепко ощупывая и оценивая степень пригодности объекта к проекту, который назывался «Жизнь и творчество Смадар Элькаям». В этой женщине постоянно бурлило плохо скрываемое беспокойство, что проект этот подвергается неопределенным, но очевидным враждебным проискам с целью оттеснить ее из центра художественной жизни куда-нибудь подальше, а то и вовсе задвинуть в тень, где сохнут лишенные живительного внимания сотни ее коллег, так и не сумевших пробиться на арену, где места хватает лишь немногим, самым упорным и изобретательным бойцам. Тревога эта была отнюдь не беспочвенной, ибо любой успех вызывает мутную и небезопасную волну зависти и интриг, и хотя до сих пор все ее начинания пользовались исключительным успехом, бдительность была вполне уместна и к тому же принуждала Смадар к постоянной активности, что, надо признать, только шло ей на пользу. Как и Асаф, выпускница «Бецалеля», она произвела фурор выставкой, открывшей серию экспозиций, где выставлялись произведения, основой которых служили коричневые бумажные пакеты сети кафе «Гилель». «Эктив-Эспрессив» — название стиля художницы — отражало стимулирующее действие эспрессо, с одной стороны, и экспрессивность творчества художницы — с другой.

«Атмосфера, цвет, освещение и энергетика кафе пришлись мне по душе. В результате долгих размышлений и глубокой внутренней работы я разработала новую технику многослойной живописи, основанной на использовании способности бумажных пакетов прекрасно впитывать краску для мебели, которую я раздобыла в соседней столярной мастерской» — эта фраза из ее интервью вошла в академический курс креативного мышления в качестве примера реализации внутреннего мира художника в адекватном материале.

Однако самым звонким, принесшим ей приз Тель-Авива и в том же году представлявшим Израиль на Венецианской биеннале стал проект Смадар под названием «Происшествия». На этот раз она основала направление «клемонаполуизм». На разложенные на полу холсты Смадар распыляла краску из аэрозольных баллончиков, ходила по ним босиком, а потом вешала на стену, где происходил трансцендентный акт впитывания краски холстом по собственной его воле. «Революционным актом моего творчества, — сказала Смадар в интервью пятничному культурному приложению к газете „Гаарец“, — является тот факт, что не только зрители пытаются найти логику в экспозиции, но сами картины, висящие на стенах, ищут смысл в том, что кто-то приходит в музей для того, чтобы на них посмотреть». Пресса устроила Смадар овацию.

Художник Каминка побывал в музее, прочитал интервью, ознакомился с критикой и в очередной раз со стыдом должен был признать, что ничего не понял. И вот теперь эти любимцы фортуны находились в его мастерской, заставляя хозяина, теряющегося в догадках о причине их визита, несколько нервничать.

— Понимаешь, — наконец приступил к делу Асаф, ставя на табуретку, служившую художнику Каминке журнальным столиком, чашку зеленого чая, суетливо приготовленного хозяином, — тебе предоставляется замечательный шанс уладить… — он замялся в поисках нужного слова, — этот мм… инцидент. В общем, выставка в Тель-Авивском музее и называется «Пустота». Состав шикарный! Смадар, я, Борховская, Шрекингер, бен Маймон, Дуделе, сам Жак Люка из Парижа и, — Асаф сделал театральную паузу, — ты! Курирует Рути Мендес-Галанти.