Александр Окунь - Камов и Каминка

Николай Николаевич откинулся в кресле и замолчал. Молчали и художники.

— Ну ладно, — вздохнул Николай Николаевич, — не огорчайтесь. Все мы под кем-нибудь ходим. А что касается Стиви, он мужик дельный. Умен, дай бог, чтоб все такие были…

Зазвонил телефон. Николай Николаевич взял трубку.

— Да, здесь. Хорошо. Уже идем. — Николай Николаевич положил трубку, встал, пригладил редкие волоски на голове. —  Ну что, братцы, с Богом, — и подмигнул.

«Ну чистый приемный покой», — подумал художник Каминка, оглядываясь вокруг. Белый мраморный пол, белые стены без окон. Мебель: письменный стол с экраном компьютера и телефоном, кресла и пара стульев с матовым блеском металлических ножек — все светилось нежной, без единого пятнышка, стерильной белизной. Единственным цветным пятном был портрет Мэрелин Монро Энди Уорхола, к которому из прозрачного цилиндра, стыдливо прикрывая белыми лепестками зеленый стан, тянулась стоящая на низком журнальном столике орхидея.

Дверь в дальнем левом углу беззвучно отворилась, и в комнате появился высокий худощавый человек в черных джинсах и черной тишотке. Человек, легко проскользнув мимо письменного стола, подошел к вставшим ему навстречу художникам.

— Искренне, искренне рад, — широкая улыбка обнажила ровный ряд крупных, безупречно белоснежных зубов. Он энергично пожал руки настороженно глядящим на него художникам и тонкими пальцами загорелой руки сделал стремительный жест в сторону кресел и журнального столика.

— Итак, господин Каминка, господин Камов. — Если бы не острый, ироничный взгляд выпуклых глаз, его можно было бы принять за ожившую фотоиллюстрацию к статье модного журнала, посвященной успешным, богатым людям лет пятидесяти — пятидесяти пяти. — Исключительно приятно! Замечательный ход эти ваши лыжи, господин Камов, просто замечательный. — Доброжелательная улыбка опять осветила смуглое лицо. — Если желаете, поставьте их там, в углу, или положите на пол, здесь, ха-ха, все свои, не так ли? Увы, с русским у меня проблемы… хотя предки с материнской стороны у меня из России, но, увы, увы… Чай? Кофе? — Он нажал кнопку на подлокотнике кресла. — Крепкий черный чай господину Камову, пожалуйста, двойной эспрессо господину Каминке — вы ведь это предпочитаете, господа? Холодный зеленый чай мне и… — он бросил взгляд на часы, — три кампари-сода с лимоном. Час аперитива, не так ли, господа?

Человек сел, вытянул длинные ноги, подвигал обутыми в сандалии «Танахи» ступнями, скрестил их и откинулся на спинку кресла.

— Мы ведь не курим, не так ли? Глупейшая манера соответствовать этим дурацким стереотипам, пить как свиньи, развратничать, курить всякую дрянь… То ли дело, — он с одобрением покосился на лыжи, которые художник Камов, прислонив к левому плечу, придерживал рукой, — спорт, режим, здоровое питание. Итак. — Человек подергал левой ступней и благодушно сложил крупные кисти рук на животе. — Я Стив Альперон. Верховный куратор. Для друзей, коллег, для уважаемых гостей, — одна из рук плавно повела в сторону художника Камова и художника Каминки, — для художников — Стиви.

В комнату, толкая перед собой сервировочный столик на колесиках, бесшумно вошел Николай Николаевич. Разложил на журнальном столе салфетки, соломенные подстилки, поставил на них небольшой темный чугунный чайник, керамическую, с зеленым отливом глазури чашку, кампари с прозрачными ломтиками лимона, насаженными на край запотевших высоких стаканов, чашечку эспрессо, стакан чая в серебряном подстаканнике, подмигнул художникам, повернулся к Альперону и, коротко поклонившись, бесшумно исчез.

— Ну что ж, — нарушил тишину мягкий голос Альперона, — как это говорят у вас, будем здоровы!

Он поднес высокий стакан к губам, пригубил красную жидкость и кинул лимонную дольку в рот. Прожевал, вытер салфеткой мокрые губы, взглянул на тихо сидевших напротив художников и тепло улыбнулся.

— Давайте поговорим начистоту. Я знаю, Каминка, что вы меня терпеть не можете. Да и я, по правде говоря, к вам нежных чувств не испытывал. — Он поднял указательный палец левой руки. — Не испытывал и хочу, чтобы вы поняли почему. Не потому, что вы считали и, возможно, до сих пор считаете меня карьеристом, спекулянтом, снобом, жуликом, — достаточно? Меня, поверьте, мало заботит, что обо мне думают люди вашего сорта. Причины, по которым мы с вами находились по разные стороны баррикады, гораздо глубже таких, в сущности, поверхностных категорий, как личная неприязнь. Более того, я даже отношусь с симпатией к вашему упорству, вашему, — он приподнял бровь, — старомодному романтизму. Поверьте, и вы, и ваш друг, вы даже заставляете меня любоваться вами, словно двумя прелестными редкими бабочками, порхающими в чудесном заповедном саду. Но! — Указательный палец левой руки вознесся вверх и несколько раз угрожающе качнулся сверху вниз. — Но любоваться — еще не значит не отдавать себе отчет в том, что два этих прелестных создания несут в себе смертельную угрозу! Ибо они отложат сотни яиц, из которых вылупятся сотни прожорливых гусениц, и тогда конец чудесному заповедному саду.

Альперон поставил запотевший стакан на стол и встал.

— Сидите! — повелительно бросил он начавшему было подниматься художнику Каминке. — Сидите!

Он сделал несколько шагов, остановился, сунул руки в карманы и, словно говоря сам с собой, произнес:

— Ведь в чем суть проблемы? Исключительно, как смешно это ни звучит, в счастье человека. Желательно каждого человека. Или, будем реалистами, возможно большего числа людей. Как же достичь этой цели? Согласимся, что прежде всего человек должен быть сыт: «Нет Торы без хлеба». В отличие от прошлых времен наше эту проблему решило. Мы можем прокормить всех, и если сегодня где-то случается голод, в Африке, в Северной Корее, то это происходит не по причине нехватки еды, но по причине безобразного функционирования местных политических режимов. В чем же причина несчастья сытого человека? Она состоит в чувстве зависти, вызванном неравенством распределения кормежки. Тот, кто ест черный хлеб, страдает оттого, что другой ест белый, тот, кто имеет белый, завидует тому, кто жрет пирожные, тот, в свою очередь, тому, кто лопает пирожные с кремом. А пожиратель пирожных не может успокоиться оттого, что тот, кто раньше питался пирожными, поднялся до уровня, где к пирожным относятся презрительно и вместо них едят черный хлеб, но не просто черный хлеб, а специальный, редчайший, каждый кусочек которого стоит немыслимых денег. И этот человек, в свою очередь, несчастен оттого, что нет никого, кто имел бы нечто, чего у него нет, и таким образом его существование лишается всякого смысла и перспективы. Потребительское общество накормило людей, реализовав тем самым если не все, то главные задачи коммунистической мечты, застраховало себя от социальных потрясений, ибо сытый человек неохотно лезет на баррикады истории. Но, накормив, не сделало его счастливым. И не могло сделать, ибо при сытом, обутом и одетом теле свои права заявляет душа. Ей тоже нужна пища. Пища, которая может отвлечь ее от чувства зависти, присущего человеческим существам, пища, которая может успокоить этого злобного, вечно голодного червя, гложущего душу каждого человека. И единственной пищей, которая может справиться с этой главной проблемой, является творчество… Человеку имманентно присущи какие-то эстетические побуждения. Однако не будем забывать — это чрезвычайно важно, — что изначально они проявляются как составная часть разнообразных магических ритуалов. Со временем эти ритуалы, по большей части утратив свою актуальность в качестве средства достижения задач (завлечь зверя, избавиться от соперника, спастись от опасности и так далее), кристаллизовались в форме различных — музыка, танец, живопись, скульптура — искусств. Именно искусство унаследовало силу древней магии и направило ее на врачевание души. Я полагаю, господа, до сих пор разногласий у нас нету?