Эм Вельк - Рассказы (сборник)

Когда раньше подобные предложения исходили со стороны, передовик всегда указывал на свое хозяйство и спрашивал, к чему тут можно придраться. И еще с усмешкой присовокуплял:

— В конце концов и так можно стать передовиком, верно?

Пока его зять, учитель Кнооп, не нашел наконец подходящий ответ:

— В твоем хозяйстве, отец, придраться и вправду не к чему, а вот к тебе… — И не успел еще старик опомниться, как учитель добавил: — Какой же это мастер, если у него нет подмастерьев и учеников?

Генрих Грауманн ловко перевел разговор:

— А если у некоторых не выходит? У меня-то есть письменное свидетельство, что хозяйство мое — образцовое. — И он указал на диплом передовика, висящий в рамке.

Но учитель Кнооп знал, как вести разговор дальше:

— А ведь и в образцовом хозяйстве могут появиться недостатки, Особенно если оно останется все таким же маленьким образцом, вместо того чтобы стать ядром большого общего хозяйства.

— Ага, — ухмыльнулся Генрих Грауманн, — опять все сначала.

Учитель Кнооп понял, что ему еще рано отказываться от окольных путей.

— Скажи-ка, отец, строго между нами: на тысяче моргенов легче хозяйствовать, чем на сотне?

— Дурацкий вопрос.

— И это будет рентабельно? То есть я хочу спросить, действительно ли с тысячи моргенов можно получить доходу в десять раз больше, чем с сотни?

— Самое меньшее — в пятнадцать раз, а то и в двадцать. Тот, у кого есть эти моргены, далеко пойдет.

В своем крестьянском рвении он не заметил, куда клонит учитель, и вдруг тот с сожалением произнес:

— Жаль, очень жаль. Я хочу сказать, жаль, что тебе уже не по силам возглавить большое хозяйство, в конце концов ты и вправду уже не молод.

Не по силам? Уже не молод? Это ему-то не по силам?

Поначалу многие крестьяне были против. Уж слишком это хорошо — полная свобода действий. Ведь они же знали Генриха Грауманна.

— Зарабатывать на пятьдесят процентов больше тоже очень здорово, — говорил Генрих. А когда крестьяне услыхали, какое название он заготовил для сельскохозяйственного кооператива, они сразу стали сговорчивее. Хорошенько подумав, они пришли к заключению, что, если за дела возьмется Генрих Грауманн, это может сулить немало выгод, и постепенно все приняли его сторону. Ведь они же знали Генриха Грауманна.

Вот какое название для сельскохозяйственного кооператива придумал Генрих Грауманн: «Клеббовские передовики». Но старого ландрата, с которым он частенько ссорился, уже не было здесь, да и вообще никакого ландрата больше не было, а был председатель окружного совета. Он напомнил Генриху о том, что кроме него в округе есть еще только один передовик сельского хозяйства, и сказал, что другие члены кооператива могут обидеться, а это, в свою очередь, может привести к применению неблаговидных методов в соревновании.

— Ладно, — отвечал Генрих Грауманн после недолгого раздумья, — тогда плавать я хотел на передовиков!

У перепуганного председателя язык присох к гортани. Он достаточно был наслышан об этом Грауманне и решил, что тот хочет сам выйти из кооператива и подбить на это второго передовика. Прежде чем он успел сообразить, с чем он здесь имеет дело, с просьбой, угрозой или предостережением, Генрих уже разъяснил смысл своего высказывания:

— Я считаю, что надо наш кооператив назвать просто: «Клеббовцы». — И добавил: — Так оно лучше будет. Тогда всем в деревне кое-что перепадет от нашей славы. Даже тем, кто до сих пор только баклуши бил. А заодно и вам, господин председатель окружного совета.

Мало-помалу все в деревне стали почитать за честь быть членами кооператива «Клеббовцы», не только в своем округе, но и во всем районе слывшего за образец социалистического хозяйства. Когда председатель окружного совета в пышных фразах поздравлял председателя «Клеббовцев» с третьей годовщиной кооператива и заверил его, что он навсегда останется в памяти народа, ему показалось в высшей степени неуместным то, что Генрих Грауманн ответил ему, хоть и с сияющей улыбкой:

— Останусь, конечно, хотя бы как Клеббовский Бык.

Она, судя по всему старая дева, сидела на набережной в Хайлигендамм. Здесь стояло немало скамеек, гуляющие здесь поодиночке люди сегодня, как нарочно, были северянами, склонными к уединению и тишине. Уважая подобное чувство в других, они проходили к свободным скамейкам. На Рейне, в Саксонии и других говорливых областях такая нарочитая замкнутость и нелюдимость, особенно бросающаяся в глаза в гостиных и залах ожидания, охотно принимается теми, для кого свои собственные склонности — самые лучшие, за мрачность нрава и туповатость.

Женщина на скамейке не думала об этом. От усталости, напряженной работы, а может, и от болезни лицо ее было необычайно бледным; глянув на нее мельком, врач приписал бы тем же причинам и блеск ее глаз, которые к тому же были влажными. Ну кто поверит, что здесь сидит счастливый человек?

Скамейки были повернуты к морю, но женщина сидела так, что могла охватить взглядом и море, и пляж, и длинный ряд домов. Было бы лучше, если бы отдельные части развернутой перед ней панорамы она рассматривала по отдельности: каждый вид сулил умиротворение и снова пробуждал чувство отрады своей красотой и целесообразностью. Теперь же вместе с радостью и благодарностью в выражении ее лица проглядывала боязнь утратить все и жадное стремление все удержать; так люди, едва не умершие от жажды, хватаются за огромный сосуд с водой, который они не осилят и за несколько дней.

Море, словно по линейке, было расчерчено на три широкие полосы: темно-зеленую у берега, оттенков янтаря в середине, серебристую вдали, где оно без видимой границы переходило в дымку, которая уже не была ни морем, ни небом. А небо, казалось, причудливо вторило этому точному делению: бледно-голубое, оно лежало на вытянувшихся полосами серых тучах, ограниченное сверху ослепительно-белым слоем облаков, вернее, облачной стеной, границы и форма которой были обозначены очень легкими линиями, словно нанесенными мягчайшей кистью; небесный купол глубокой бархатистой голубизны, оттенки которой мог различить только взгляд художника, вздымаясь, покоился на этой стене.

Пляж был сплошь усыпан галькой; на ее тусклом фоне вспыхивали крохотные искорки, стоило солнечному лучу коснуться слюдяных вкраплений в камне. Море в своем извечном волнении насыпало высокую, многокилометровую плотину из гладко отшлифованных камней и таким образом возвело преграду своему разрушительному гневу, а монахи из виднеющегося за болотом монастыря истолковали ее появление как награду за их молитвы, и потому она названа святой. По откосу плотины цеплялись друг за друга кусты шиповника, и под лучами сентябрьского солнца на однотонной листве пылали кораллами его плоды. Болото за плотиной окружал темный лес; светлыми пятнами выделялись в нем пруды, трясины и канавы, по временам при полном безветрии еле заметно шевелило длинными ресницами камыша одинокое озеро на заднем плане; это проплывал на лодке какой-нибудь человек, охотник на уток или студент биологического факультета.