Даниэль Кельман - Последний предел

Я вошел. Диван и два кресла, радиоприемник на подоконнике. На стене висел написанный маслом пейзаж с сумеречными холмами; возможно, Каминский, да, пожалуй, средний период, начало пятидесятых. Стена над камином была покрыта копотью, кое-где с потолка свисала паутина, колеблемая неощутимым сквозняком. Я хотел было сесть, но в этот момент вошли Мириам и — я сразу же его узнал — ее отец.

Я и не представлял себе, что он такой маленький, просто крошечный, и неуклюжий, — ничего не осталось от прежней стройности, запечатленной на фотографиях. На нем был свитер и непрозрачные черные очки. Мириам вела его под руку, другой рукой он сжимал белую трость. Кожа у него была изжелта-смуглая, в морщинах, жесткая и огрубевшая на вид, дряблые щеки обвисли, кисти рук казались неестественно большими, растрепанные волосы встопорщились. Он был в потертых вельветовых штанах и кедах, правый шнурок развязался и волочился за ним по полу. Мириам подвела его к креслу, он ощупью нашел подлокотник и сел. Она не села и пристально смотрела на меня.

— Вас зовут Цёльнер.

Я растерялся: это прозвучало утвердительно, к тому же мне пришлось побороть приступ непонятной застенчивости. Я протянул руку, встретился взглядом с Мириам и снова ее отдернул; ну конечно, что за неловкость! Я откашлялся.

— Себастьян Цёльнер.

— И мы вас ждем.

Это что, вопрос?

— Если не возражаете, — предложил я, — мы можем начать прямо сейчас. Я проделал большую подготовительную работу.

И правда, ради этого я почти две недели мотался в разъездах. Я еще никогда не занимался одним проектом так долго.

— Вы удивитесь, когда узнаете, скольких ваших старых знакомых мне удалось найти.

— Подготовительную работу… — повторил он. — Знакомых…

Меня охватила легкая паника. Он вообще понимает, о чем речь? Он пожевал губами, склонил голову и, казалось — но это была, конечно, иллюзия, — смотрел мимо меня на картину на стене. Я беспомощно взглянул на Мириам.

— У отца мало знакомых.

— Не так уж мало, — возразил я, — в одном Париже…

— Вы должны меня извинить, — сказал Каминский, — я только что встал с постели. Два часа пытался заснуть, потом принял снотворное и встал. Мне нужен кофе.

— Тебе нельзя кофе, — напомнила Мириам.

— Приняли снотворное и встали? — переспросил я.

— Я всегда тяну до самого конца, все думаю, вдруг все-таки засну без снотворного. Так, значит, вы мой биограф?

— Я журналист, — пояснил я, — публикуюсь в нескольких крупных газетах. Сейчас работаю над вашей биографией. У меня к вам несколько вопросов, если хотите, можем начать завтра.

— Статьи пишете? — Огромной ладонью он провел по лицу. Челюсти у него безостановочно двигались.

— Прежде всего вы будете работать со мной, — вставила Мириам. — Ему нельзя волноваться.

— Мне можно волноваться, — откликнулся он. Свободной рукой она обняла его за плечо, улыбнувшись мне поверх его головы:

— Врачам виднее.

— Я благодарен за любую помощь, — осторожно начал я, — но, разумеется, в первую очередь я буду интервьюировать вашего отца. Он первоисточник как таковой.

— Я первоисточник как таковой, — повторил он.

Я потер виски. Все шло к чертям. Ну при чем тут волнения? Мне тоже нельзя волноваться, да никому нельзя. Ну просто смешно!

— Я большой почитатель вашего отца, его картины изменили… мой взгляд на мир.

— Но это же не так, — сказал Каминский.

Я покрылся испариной. Конечно, это было не так, но я еще никогда не встречал художника, который не поверил бы этой лжи.

— Клянусь вам! — я прижал руку к груди, вспомнил, что этот жест не может произвести на него впечатления, и поспешно ее убрал.

— Более преданного поклонника, чем Себастьян Цёльнер, у вас нет.

— Чем кто?

— Чем я.

— Ах да. — Он вскинул голову и снова опустил, на какую-то секунду у меня возникло ощущение, будто он на меня посмотрел.

— Мы рады, что эту работу доверили именно вам, — сказала Мириам, — предложений было много, но…

— Не так уж много, — перебил ее Каминский.

— Ваш издатель очень рекомендовал вас. Он о вас весьма высокого мнения, — добавила Мириам.

Трудно было в это поверить. Я только однажды встречался с Кнутом Мегельбахом у него в офисе. Он метался по своему кабинету, одной рукой брал книги с полок и снова заталкивал назад, другой играл мелочью в кармане штанов. Я вдохновенно лгал о предстоящем Ренессансе Каминского: будут появляться новые диссертации, парижский Центр имени Помпиду подготовит специальную выставку, а историческая ценность его воспоминаний? Нельзя забывать, с кем он был знаком, ведь его учил живописи Матисс, он дружил с Пикассо, его воспитывал Рихард Риминг, великий поэт. Я хорошо знаком, собственно говоря, даже дружен с Каминским, нет никаких сомнений, что он будет говорить со мной откровенно. Недостает лишь самой малости, чтобы он стал предметом всеобщего интереса, о нем будут писать в иллюстрированных журналах, цены на его картины поднимутся, а его биография точно будет бестселлером.

— И что же это? — спросил Мегельбах. — Чего не хватает?

— Конечно, пусть сначала умрет.

Какое-то время Мегельбах ходил туда-сюда и размышлял. Потом он остановился, с улыбкой посмотрел на меня и кивнул.

Я ответил Мириам:

— Весьма польщен. Кнут — мой старый друг.

— Так как, вы сказали, вас зовут? — спросил Каминский.

— Мы должны еще кое о чем договориться, — вставила Мириам. — Услуга…

Ее прервал звонок моего мобильного телефона. Я вытащил его из кармана штанов, увидел номер абонента и отключил.

— Что это было? — спросил Каминский.

— Услуга за услугу: будьте любезны показывать нам все, что собираетесь публиковать. Вы согласны?

Я посмотрел ей в глаза. Я ждал, что она отведет взгляд, но, как ни странно, она не сдалась. Я уставился в пол, на свои грязные ботинки.

— Конечно.

— А что касается старых знакомых, они вам не понадобятся. Для этого есть мы, — сказала она.

— Само собой.

— Завтра меня не будет, можем начать послезавтра. Вы зададите мне вопросы, а если возникнет необходимость, отец что-то дополнит.

Несколько секунд я молчал. В тишине до меня доносилось свистящее дыхание Каминского, он причмокивал губами. Мириам посмотрела на меня.

— Согласен, — произнес я.

Каминский наклонился и закашлялся, плечи у него затряслись, лицо покраснело, он прижал ладонь ко рту. Я с трудом удержался, чтобы не похлопать его по спине. Когда приступ прошел, он оцепенел, словно выпотрошенный.

— Значит, мы все выяснили, — сказала Мириам. — Вы остановились в деревне?

— Да, — ответил я неопределенно, — в деревне.

Уж не предложит ли она у них переночевать? Это было бы мило.

— Ну хорошо, нас ждут гости. Встретимся послезавтра.