Ион Агырбичану - «Архангелы»

— Браво, домнул Прункул! Виват! — воскликнул письмоводитель. Лед в его сердце растаял окончательно. «С ним нужно держать ухо востро, — думал он, — но идти одной дорогой придется. Безжалостнее паука, но по части доходных дел товарищ бесценный».

— Так вот, домнул письмоводитель, — продолжал Прункул, не разделяя ликования Попеску, — нам следует обмозговать это дельце. Через год-другой, а возможно, и раньше, потребуется банк и в Вэлень. Если мы об этом заблаговременно подумаем, то все акции будут в наших руках. Следует для отвода глаз пригласить в компанию еще несколько человек — не из местных, разумеется, — отдав им небольшое количество акций.

— Посмотрим, домнул Прункул, посмотрим. Идея неплохая, только бы ее осуществить. Как бы там ни было — вот вам моя рука! — серьезно сказал Попеску.

Мужчины торжественно пожали друг другу руки, словно заключив важную торговую сделку, и приятную и хлопотную одновременно.

Табачный дым в трактире Спиридона хоть ножом режь. Когда по залу пробегают хозяин или его помощники, молодые парнишки, дым этот распахивается, словно занавес, а потом опять смыкается у них за спиной.

Время от времени то в общий зал, то в отдельные кабинеты заглядывал Никифор, которого в эту ночь угощали по всем правилам. Он уже выпил несколько стаканчиков вина — что бывало с ним крайне редко — и, обуянный пророческим духом, никак не мог уйти, вновь и вновь начиная свою проповедь: «Святая пречистая троица и святая молитва…»

Рождество миновало, а теплеть не теплело. Небо было чистое, зеленоватое, и солнце играло тысячью искорок на сугробах и сосульках, свисавших с колес, приводивших в движение толчеи. Во дворе у Иосифа Родяна царила такая же мертвая тишина, как и в доме. Пустынный двор с кучами золотоносного камня под снегом гляделся кладбищем с могильными холмами. В ворота не въезжали ни телеги, ни сани, створки их занавесил белый иней. Правду сказать, таким же запустением веяло и от других деревенских дворов. Дома, разбросанные вдоль трех перекрещивающихся долин, казались под снегом странными животными, что прилегли отдохнуть среди сугробов. Голубоватый дым столбами поднимался в ясное небо. Мороз стоял трескучий, и редко-редко когда на дороге появлялись сани.

Но ни одни не сворачивали во двор к Родяну, потому что «Архангелы» не давали золотоносного камня. Ведь добротный кварц вывезли с прииска еще до рождества, а в теперешней породе не было и намека на золото, и ее сбрасывали прямиком в пропасть. Из новой штольни доставали все тот же камень землистого цвета.

Но если и отыскалась бы настоящая золотоносная порода, то и тогда не понадобилось бы много подвод, чтобы везти ее к толчеям, потому что на прииске вот уже три недели трудились всего шесть рудокопов. Еще во время рождественских праздников многие из рудокопов с «Архангелов» позаботились о работе для себя на других приисках. Не выдав им жалованья, Иосиф Родян убедил их окончательно, что с «Архангелами» покончено. Они и раньше знали, что работают вхолостую, но, постоянно видя преисполненного надежд — пусть только на словах — управляющего, не могли решиться уйти с прииска. Слова Эленуцы прозвучали как откровение: «У управляющего, стало быть, нет денег даже на рабочих!» Эта потрясающая весть была убедительнее всех проб руды: на прииске делать было больше нечего. Многие из рудокопов подались на соседние прииски уже на третий день после рождества, известив Родяна, что покидают «Архангелов».

Иосиф Родян не смог заплатить и за первую неделю после рождества, и за вторую, и на прииске осталось всего шесть человек. Ни у кого из золотопромышленников в Вэлень толчеи не работали, вода в каналах и желобах замерзла. Напрасно пытались разбивать лед: недолгое время вода булькала, потом в ней появлялись иглы и звездочки льда, она густела и через час-два замерзала снова.

Иосиф Родян больше не ездил на прииск, он даже не выходил во двор — замуровался в доме, как в склепе. С людьми ему было тяжело. Сразу после рождества к нему явился примарь Корнян и заявил, что выходит из общества, потому что разуверился в успехе работ даже в том месте, какое сам указывал. Решение он принял в канун рождества, получив из города счета на несколько сотен злотых за какие-то особые покупки, которые Докица совершила в последние четыре месяца. Жива-здорова Докица осталась только благодаря необычайной легкости, с какой выпорхнула на улицу, да еще тому, что все три дня праздников носа домой не казала.

Управляющий «Архангелов» молча выслушал примаря. Сидел он опустив голову на грудь и не поднял ее, даже когда Корнян уходил.

Его угнетал стыд; стыд был похож на черное вязкое болото, и в нем растворялись все другие чувства. Он не мог ни на чем сосредоточиться, ни о чем подумать. Целыми днями сидел он без единой мысли в голове. Глаза у него помутнели, небритые щеки обрюзгли. Глотая суп, он будто глотал отраву. Не мог есть, не мог спать. Иногда ему казалось, что ему снится страшней сон и все вокруг него и он сам — нереально; тогда он ухмылялся. Но эти мгновенья были редкими вспышками в непроглядной ночи, в которой он теперь жил.

Свинцовая тяжесть угнетенности сменялась порой злобой. Все ему были врагами — Марина, служанки, даже Эленуца; врагами были замужние дочери, зятья. С упоением мерил он их вину в своем несчастье и чувствовал, как час от часу нарастает ненависть, которая, как ни странно, приносила ему облегчение. А чем обернется для этих людей свалившаяся на него беда, он не думал. Ненавидел Родян и бывших своих компаньонов, ненавидел и Унгуряна, хотя тот не вышел из общества. Старик Унгурян не терял надежды на «Архангелов», тем более что расходы на прииск сильно сократились, поскольку в штольне работали только шесть рудокопов. «Где спустили тысячу, там и сотенку потратим», — приговаривал он, радуясь, что его «адвокат» и на праздники не прислал телеграммы о самоубийстве.

Иосиф Родян все видел в черном свете. Никаких достоинств в людях он больше не находил, зато сколько открывал в них дурного! Припоминал слова, взгляды, жесты, которым когда-то не придавал никакого значения. И ставшие зримыми изъяны увеличивали его ненависть во сто крат. Скоро он пришел к убеждению, что мир переполнен мерзавцами. И все они устрашающими монстрами кишели в той тьме, в которую погрузилась его душа, норовя укусить и растерзать.

Марина бродила по дому бессильной тенью. Она даже и не плакала больше — все пыталась примириться с судьбой и надеялась, что господь бог не выбросит их на улицу на старости лет. Да, да, на старости лет! Марина чувствовала себя дряхлой старухой и смиренно, даже униженно молилась, трепеща от страха при виде мрачной безнадежности мужа. «Неужели я, слабая женщина, оказалась сильнее этого великана?» — спрашивала она с замиранием сердца. Вера ее была крепка, и только надежда чуть-чуть поколеблена, а потому все молитвы ее устремлялись к единственной светлой точке — золоту.