Ион Агырбичану - «Архангелы»

Балаган, куда бросился промывальщик, был бревенчатой избушкой в одну комнату, нештукатуренной и небеленой, почерневшей от времени. Два оконца величиной с ладошку глядели подслеповато в разные стороны. Посредине стоял шаткий стол, вдоль одной стены тянулась лавка, напротив — вытесанный топором грубый лежак. Была еще железная печурка, которая, когда открывалась дверца, поглядывала на мир воспаленным глазом. В полутьме эта печка представлялась маленьким черным чудовищем, затаившимся в углу. На полу, заляпанном грязью, валялись тряпки. Казалось, в балагане никогда не подметали — столько здесь накопилось мусора, и никогда не проветривали — таким кислым и застоявшимся был воздух. И действительно, дверь в балаган за последние годы редко открывалась. А во времена славы «Архангелов» в балагане было и чище, и свежее, чем сейчас. Тогда балаган служил местом отдыха для рабочих, смотревших за толчеями Корняна. Сюда заходили по одному, по двое, чтобы поспать часок-другой. Частенько в этом балагане и выпивали, случались в ночное время там и другие встречи.

Работник распахнул дверь, и с кровати снова послышался глухой стон.

— Поверни меня, Висалон, поверни. Жжет, мочи моей нет! — стонал человек, скорчившийся от боли. Лихорадочно блестевшие глаза умоляюще смотрели на вошедшего. На лбу выступили крупные капли пота. На провалившихся щеках торчала серая многодневная щетина. Больной тяжело дышал и при каждом коротком, свистящем вздохе стонал: «Ой-ёй-ёй! Жжет меня, жжет! Жжет меня!»

Висалон склонился над больным, тот схватился за его шею, и работник, напрягшись, повернул больного на левый бок.

— Так получше… Не бросай меня… Ой-ёй-ёй! — стонал бородатый скелет, умоляюще глядя на Висалона.

Висалон поправил одеяло. Больной полежал немного на боку, потом с помощью Висалона опять лег на спину.

От долгого лежания у него на спине появились пролежни, которые горели огнем и заставляли несчастного стонать и плакать. Иногда Висалон внимал этим отчаянным стонам, но случалось, что делал вид, будто их не слышит, и только зло поглядывал на дом бывшего примаря.

Больной успокоился и глухим, слабым голосом спросил хмурого Висалона:

— Что за подводы недавно проехали?..

— Наши рудокопы, — засопел Висалон.

— Опять? — упавшим голосом вновь спросил больной.

— Опять.

— В Петрошень?

— Нет, в Молдову. Домнул Пауль повез.

— И много? — едва слышно прозвучал голос.

— Человек тридцать! Сдается, что скоро в Вэлень совсем рудокопы переведутся, — отозвался работник и вышел, прикрыв за собою дверь. Больной снова застонал. Все, кто шел мимо балагана, не зная, кто там лежит, с удивлением останавливались, оглядывались по сторонам и с опаской шли дальше. Похоже было, будто балаган вздыхает и стонет сам по себе, а в другой раз можно было подумать, что в нем молится язычник.

Висалон, немолодой уже, хлипкий мужичок, присматривал за работой толчеи. Он нехотя бродил вокруг нее, то и дело раскуривал свою трубку и непрестанно бормотал. Когда из балагана слышались особенно отчаянные стоны, он с ненавистью поглядывал на хозяйский дом: «Чертова баба! Опять не идет!»

«Баба» промелькнула только утром, сунув Висалону ломоть хлеба. Теперь смеркалось, а хозяйки все не было — ни еды принести, ни на больного взглянуть.

На улице совсем стемнело, когда заскрипела калитка и во двор вошла высокая дородная женщина. Пройдя мимо толчеи, она направилась к балагану.

— Ужас что такое! — Она поднесла к носу платок. Спертый воздух балагана отдавал гнилостью — запах шел от пролежней паралитика.

— Дышать невозможно! Невмоготу! — Женщина повысила голос. — Черт бы побрал эту чертову жизнь! Говорят, лес до сих пор на твоего отца записан, а потому и закладывать его нельзя. Сперва наследство нужно оформить, прошение написать, собрать бумаги, бегать с ними и еще черт знает чего им там нужно! А ты все гниешь? Ну и пес с тобой, лежи!

— Докица! — застонал больной. Безумные глаза его умоляюще смотрели на женщину.

— Всю мою жизнь перекалечил! — в ярости кричала Докица. — Денег ни гроша! Ты лежишь, не шевелишься! Другие-то мужья куда только не едут работать! Вот сегодня человек тридцать отправились на заработки, деньги домой будут посылать. А ты не живешь и не помираешь. Фу! — презрительно фыркнула она и, повернувшись на каблуках, вышла из балагана.

Взбежав на крыльцо, Докица отперла дверь, вошла в дом, зажгла свечку, пошарила в шкафу и тут же, задув свечу, выскочила на крыльцо и пошла со двора вон. Пошла она в трактир Спиридона за выпивкой и закуской. Шла легко, весело, хотя за минувшие восемь лет порядком располнела. Василе Корняну она врала напропалую, врала и тогда, когда жаловалась, что у нее нету денег. Денежки у нее водились, недаром она торопилась в корчму за выпивкой и закуской. Рудокопа, молодого неженатого парня, с которым вот уже два года состояла в греховной связи, она уговорила не уезжать на заработки. И сегодня пригласила его на ужин в тот самый дом, откуда выдворила бывшего примаря Василе Корняна. Года три прошло, как она велела перенести больного, у которого отнялась вся правая сторона, в балаган. Она бесстыже заявила ему тогда:

— От тебя дух тяжелый, весь дом им пропах!

У Корняна тогда еще не было таких страшных пролежней, но Докице до него вообще дела не было, лишь бы спровадить с глаз долой. У нее было и кого в дом пригласить, и с кем время провести, а в балаган она заглядывала лишь тогда, когда нужно было поговорить с мужем о займе или продаже. Кроме дома и тех акций, которые принадлежали Корняну как совладельцу прииска «Влэдяса», Докица потихоньку от мужа все спустила. Мужу, который с великим трудом ставил левой рукой свою подпись на всяческих бумагах, она потом говорила: «сделка не состоялась» или «в долг мне не дали». Докица и вправду ничего не продавала, она отдавала все под залог, но выкупать заложенное и не думала, что, мол, с возу упало, то пропало, и оставалась при бывшем примаре только из-за дома да доходов с прииска «Влэдяса». Когда уплывет и это, она с легкой душой окончательно покинет Корняна.

Корняна она презирала за то, что он разорился, стал калекой. Она ненавидела его за долгую тяжкую болезнь — уж лучше бы умер, да и дело с концом. В балаган она заглядывала редко и ничего, кроме обид и огорчений, больному не приносила. Захлопнув за собой дверь балагана, Докица вновь обретала присущую ей жизнерадостность и отбривала острым язычком всех, кто осуждал ее за отношение к мужу.

Василе Корнян год за годом жил одной надеждой: поднакопить деньжонок и пригласить «знаменитого доктора». Он твердо верил, что где-то существует «знаменитый доктор», который непременно поставит его на ноги. Бог знает как запала ему в голову эта мысль, но Корнян готов был продать все, что у него было, лишь бы получить деньги и пригласить доктора. Потому-то он и подписывал все, что подсовывала ему Докица, а она твердила Корняну, что влезает в долги только ради его здоровья.