Бернар Кирини - Необычайная коллекция

А вот министр финансов рвет на себе волосы. Каждый день возвращаются старики, вычеркнутые из списков пенсионеров, которым придется снова выплачивать пенсию. Он твердит, что вторая жизнь не дается даром и что воскресениям будет назначена цена. В парламенте спорят о том, кому нести эти расходы: либералы считают, что солидарность имеет границы и живые не должны кормить воскресших; социалисты отвечают, что воскреснуть — право каждого и нельзя требовать от бывших мертвецов вновь приниматься за работу, дабы не убить их второй раз.

Поскольку «новые живые» в большинстве своем пребывают в прекрасной форме, почти бодрячками — даже если были прикованы к постели перед смертью, — врачи заключили, что оптимальный способ лечения многих пациентов — убить их, чтобы они вернулись в лучшем состоянии. Раковый больной, терпящий смертные муки, если прикончить его, воскреснет через неделю-другую с меньшим количеством метастазов и реальными шансами на излечение; горькому пьянице, чей организм разрушен алкоголем, целесообразнее предложить вместо сложной операции с неопределенным исходом чистую и безболезненную смерть, которая вернет ему здоровое сердце. Сегодня смерть пациента перестала быть врачебной неудачей: чтобы жить, надо иной раз умереть.

Среди серьезных последствий феномена следует отметить замешательство священнослужителей: после того как церковники веками проповедовали известные всем доктрины, им пришлось внести поправки в догму с учетом событий. Чтобы не слишком смущать верующих и не переделывать все на скорую руку, в Риме было решено, что воскресения — это что-то вроде льготы, допущенной Создателем на время, и что священникам надлежит призывать свою паству к благоразумию, советуя во второй жизни искупать грехи, совершенные в первой. Большой плюс: миллионы потрясенных неверующих узрели в воскресениях знак существования Бога и устремились в церковь за крещениями и причастиями, — а некоторые даже принимают постриг. На мессах не протолкнуться, монастыри не могут принять всех желающих, а в приходы течет больше денег, чем нужно для ремонта церквей и повышения заработной платы священников.

Еще один весьма немалый эффект воскресений в духовном плане состоит в том, что смерть отчасти утратила ореол тайны, который окружал ее до сих пор, в силу чего она была центральной темой в искусстве и философской мысли на протяжении двух тысячелетий. Мы по-прежнему не представляем себе, что бывает после смерти, но знаем теперь, что за первой жизнью следует вторая; проблема как бы откладывается и теряет свой метафизический приоритет. Философствовать о смерти и размышлять о смысле бытия уже не так насущно. Надо ли этому радоваться? Не факт. Жизнь прежде казалась нам абсурдной; мы думали, что она была бы не столь абсурдна, не будь смерти. На самом же деле все наоборот: мы убедились, что без смерти жизнь еще абсурднее, и уже жалеем о старых добрых временах, когда умирали обязательно, легко и необратимо, — о тех старых добрых временах, когда смерть была, по сути, умиротворением.

На первый взгляд Вольсан — самый обычный американский городок: двадцать тысяч душ населения, две церкви, прямые улицы и один стадион. Однако внимательный турист быстро кое-что заметит. Поначалу, не поняв, будет тревожно озираться; потом закроет глаза и сообразит: здесь нет шума. Это город, но кажется, будто ты в пустыне. Вольсан — город тишины, и тут сделано все, чтобы сохранить это святое достояние.

В Вольсане запрещено ездить на машинах, за исключением электрических, с уровнем шума меньше пятидесяти децибел — как у маленькой стиральной машины. Полицейские патрулируют город на лошадях, копыта которых подбиты фетром, чтобы приглушить стук; они напряженно вслушиваются, улавливая малейший шум, а на поясе носят сонометр, который расчехляют по любому поводу. На улицах, в магазинах и общественных местах никто никогда не повышает голос; люди говорят шепотом. Прищемив пальцы дверью, горожанин инстинктивно прикусывает губы, чтобы не закричать. В Вольсане не обходится без скандалов и семейных сцен, как во всех городах мира, но и ссорятся здесь под сурдинку. По словам Гулда, впечатление от этого только усиливается, ибо все выражает взгляд: «Я видел и совершенно безмолвные стычки, когда люди просто холодно взирали друг на друга, не говоря ни слова, как будто энергия, которую они экономили, воздерживаясь от крика, выплескивалась из глаз». Полы в магазинах устланы ковровым покрытием, стены обиты пробкой; в тех же местах, где ковры не постелить из-за грязи (мясные и рыбные лавки, кафе, парикмахерские), клиентам выдают войлочные тапочки, чтобы они бесшумно скользили по плитке.

В барах и ресторанах царит поистине сверхъестественное спокойствие — особенно для нас, привыкших к гвалту в этих заведениях. Иногда там играет музыка, но тихая; столы покрыты стегаными скатертями, а подставки под пиво велюровые. Дверные косяки оклеены фетром, а выдвижные ящики снабжены скользящими колесиками. Вместе с пивом можно заказать бармену восковые затычки; они стоят двадцать центов пара и позволяют выпить свой стакан в полной тишине, не слыша даже негромкого шепота других клиентов. «Не подумайте, что в этих тавернах скучно, — уточняет Гулд. — Я проводил там чудесные вечера, хоть мне никогда прежде не приходилось так подолгу разговаривать шепотом, — разве что в исповедальне, где я, бывало, не давал роздыху своему кюре довольно продолжительное время». Когда подвыпивший клиент повышает голос, остальные быстро призывают его к порядку выразительными взглядами и неодобрительными покачиваниями головой: в Вольсане общество само поддерживает спокойствие. Указы мэра предусматривают штрафы и тюремные сроки, но, как правило, прибегать к этому не приходится. А если горожанин вздумает предаться какому-нибудь шумному занятию, например пострелять из карабина или поиграть на электрогитаре, он отправляется за черту города, где имеется всевозможное оборудование для этих целей: студии для музыкальных групп, автодромы, многоцелевые залы со звукоизоляцией, которые снимают на время для занятий своими хобби. Так и идет жизнь в Вольсане: все здесь организовано для того, чтобы царила тишина, и каждый старается соблюдать это правило, сплотившее общество; здесь молчание — золото.

В остальном же это самый обычный городок. Его неумеренная любовь к спокойствию не мешает ему процветать. Тишина даже помогла экономическому подъему: скрупулезное регламентирование шума породило целый спектр услуг и соответственно много рабочих мест. Например, с тех пор как запретили пользоваться газонокосилками, в Вольсане создано полтора десятка садоводческих предприятий, которые нанимают немых, чтобы косить лужайки вручную. Сегодня в городе насчитывается около сотни велотакси, пять магазинов, специализирующихся на звуконепроницаемых шлемах, и самый большой на западном побережье завод по производству двойного стекла. Вольсан, однако, не стремится слишком развивать свою экономику, опасаясь, что приток рабочей силы будет сопровождаться пагубными последствиями в плане шумов и станет роковым для его качества жизни. «Это скромный город, туристы в нем почти не бывают, — комментирует Гулд. — Те, кто знает о его существовании, о нем не говорят, — попрошу, кстати, и вас не распространяться. Но там тем не менее есть неплохие отели, в которых я люблю останавливаться, чтобы отдохнуть. Для меня это идеально: наслаждаться всеми прелестями городской жизни и при этом сельской тишиной. Даже лучше, чем сельской: тишина Вольсана особого качества, ибо она намеренна, искусственно создана , завоевана в нелегкой борьбе с врожденной склонностью рода человеческого шуметь. Поэтому каждый, понимая, каких усилий стоило ее добиться, находит в ней тем больше удовольствия. Вот и доказательство: к ней невозможно до конца привыкнуть. В Вольсане я всегда переживаю, проснувшись, момент смятения, не понимая, то ли я оглох, то ли окружающий мир исчез. Потом я начинаю осознавать, что я в городе тишины: этот покой не должен меня тревожить, ведь ради него я сюда и приехал».