Ирен Немировски - Вино одиночества

Летом, ближе к вечеру, когда жара немного спадала, мадемуазель Роз водила Элен в городской сад. В мутном от пыли воздухе пахло навозом и розами. Они пересекали бульвар, и городской шум утихал; вдоль улиц тянулись сады со старыми липами; в глубине аллей едва виднелись дома; иногда сквозь ветви мелькали розовые стены и золотой колокол маленькой часовни. По пути не встречалось ни одного экипажа, только редкие прохожие. Листья на земле заглушали шум шагов. Элен радостно бегала вокруг мадемуазель Роз, как все дети и собаки на прогулках. Она чувствовала себя свободной, счастливой и сильной. На ней было белое платье с тремя воланами, украшенными английской вышивкой, поясом из муара и двумя большими легкими бантами, приколотыми булавками к легким тарлатановым юбкам. На голове ее красовалась большая соломенная шляпа с кружевами, в волосах белая ленточка, на ногах лаковые туфли и новые носочки из черного шелка. Даже в таком наряде Элен ухитрялась бегать, прыгать, залезать на каждую лавку, что попадалась им по пути, топтать опавшие листья, а мадемуазель Роз только и успевала повторять:

— Ты порвешь платье, Лили...

Но она ничего не слушала. Ей было десять, и она просто сходила с ума от этих минут счастья, столь редких в ее горькой жизни.

От сада спускалась крутая улочка, на ее пыльных тротуарах, покрыв головы от солнца белыми носовыми платками, на корточках сидели босоногие старухи. Они торговали моченными в ведрах твердыми зелеными яблоками, клубникой и ранними розами.

Иногда по улице проходили процессии паломников, идущих в знаменитые монастыри на Днепре. Они брели, горланя церковные гимны и распространяя скверный запах грязного тела и застарелых ран, а за ними тянулось облако желтой пыли. Бледные прозрачные цветы лип падали на их непокрытые головы, путались в заросших бородах. Толстые священники с длинными черными жидкими волосами несли на вытянутых руках тяжелые иконы в золотых, сверкающих на солнце окладах. Пыль, военная музыка, крики паломников, летающая в воздухе шелуха семечек создавали пьянящее ощущение дикого праздника, который дурманил, завораживал и в то же время вызывал у Элен смутное чувство отвращения.

— Иди скорее сюда! — сказала мадемуазель Роз, хватая Элен за руку и уводя ее. — Они грязные, от них можно заразиться всеми болезнями... Иди же, Элен!..

Каждый год с приходом паломников в городе случались эпидемии. Чаще всех болели дети. Год тому назад умерла старшая дочь Гроссманов.

Элен послушно бежала впереди мадемуазель Роз, но до них еще долго доносились отголоски песен, удаляющихся в сторону Днепра.

В саду играла военная музыка, трубы и барабаны издавали оглушительные звуки, вокруг пруда бродили студенты, а в противоположном направлении под руку ходили лицеисты. Над толпой возвышался памятник императору Николаю Первому, сверкавший в горячих лучах солнца.

Студенты и лицеистки улыбались, при встрече вполголоса переговаривались, обменивались цветами, записками, обещаниями. Элен не понимала чувства молодых людей, любовные уловки, кокетство — не то чтобы она их не замечала, но «это», как с презрением говорила она, совершенно ее не интересовало.

«Как же они глупо выглядят со своими подмигиваниями, визгами и хихиканьем!»

Игры, бег наперегонки — вот это совсем другое дело... До чего же приятно бежать, чувствуя, как волосы хлещут по лицу, щеки горят, а сердце будто вот-вот выскочит из груди. Ты слышишь свое прерывистое дыхание, тебе кажется, будто весь сад кружится каруселью, и ты непроизвольно кричишь — что может быть лучше?

Быстрее, еще быстрее... Ты сбиваешь с ног гуляющих по саду людей, поскальзываешься на бортике пруда, падаешь в холодную мягкую траву...

Элен запрещали ходить по темным аллеям, где на скамейках в тени целовались парочки. Однако каждый раз, увлеченная беготней с друзьями-мальчишками, она оказывалась именно там. Глаза ребенка равнодушно смотрели на эти бледные, прильнувшие мягкими дрожащими губами друг к другу лица, словно не замечая их.

Однажды летом, когда ей исполнилось десять, Элен перепрыгнула через ограду аллеи, порвав кружевные воланы платья, и спряталась в траве. Напротив нее на скамейке обнималась парочка. Ярмарочный гул, заполнявший сад днем, с приходом вечера утихал, и вдали слышались только сладострастный шепот, шум фонтанов, пение птиц и приглушенные слова. Кроны дубов и лип спасали от палящего солнца. Лежа на спине, Элен смотрела, как в верхушках деревьев дрожит свет наступающего вечера. По ее лицу катились жгучие капельки пота, ветер высушивал их, оставляя на коже приятное ощущение свежести. Она закрыла глаза. Пускай мальчишки поищут ее... Они ужасно ей надоели... В траве резвились золотистые прозрачные жучки. Тихонько поднимая крылья, которые с трудом отлипали от тельца, они надувались и исчезали на фоне лазурного неба. Ей казалось, что она помогает им взлететь. С наслаждением катаясь по траве, Элен приминала ее горячими ладошками, ласково терлась щекой о душистую землю. Через ограду виднелась пустая широкая улица. На камнях, подвывая, словно жалуясь, зализывала раны собака; тихо и лениво звонили колокола; вскоре мимо прошла небольшая группа усталых, молчаливых паломников, они бесшумно шагали босыми ногами по пыльной земле, держа иконы, на которых легкий ветерок слегка колыхал ленточки.

На скамейке в тишине целовались сын польского адвоката Познанский и девушка в форме, какую носили все лицеистки в городе: коричневое платье, черный передничек, волосы собраны в маленький пучок под соломенной шляпкой.

«Ну и дура», — подумала Элен.

Она с насмешкой смотрела на розовую пылающую щеку, обрамленную черными волосами. Паренек надменно вскинул голову в лицейской фуражке с имперским орлом.

— Позвольте заметить, что ваши предрассудки глупы, Тоня, — сказал он хриплым ломающимся голосом, в котором, как у всех подростков, проскакивали то женские, то детские нотки. — Если хотите, — продолжил он, — пойдемте ночью на берег Днепра, при свете луны... Если б вы только знали, как это чудесно... Мы разведем костер на траве и ляжем возле него... Нам будет хорошо, словно в колыбели, и мы будем слушать пение соловьев...

— Замолчите же! — бормотала девушка, краснея и слабо отталкивая руки, которые уже расстегивали ее платье. — Разумеется, я не пойду... А вдруг дома узнают... Я боюсь, я не желаю, чтобы вы меня презирали потом... Вы все такие...

— Дорогая моя! — воскликнул паренек.

Он притянул к себе ее лицо.

«Бедная дурочка, — подумала Элен, — нет, ну скажите на милость, что за удовольствие тереться щекой о твердые металлические пуговицы, чувствовать на груди грубую ткань его формы, его влажный рот на своих губах. Фу... И это они называют любовью?»