Ирен Немировски - Вино одиночества

Ее глаза сверкнули в темноте.

— Не такая уж и неуклюжая, — пробормотала она сквозь зубы, но тут же постаралась успокоить лихорадочный стук сердца, — быть голодным волком нетрудно, но это подло... Я объявлю Максу, что не люблю его, что это была всего лишь игра. Он вернется к ней, хотя и попытается сделать мне больно... С завтрашнего дня все встанет на свои места, если можно так выразиться... Поскольку отец ничего не замечает и не хочет замечать, то пусть все идет своим чередом...

Но в глубине души это острое, коварное удовольствие было отравлено горечью.

«Какая странная ночь, — подумала она, погасив лампу и глядя на струящийся сквозь щели в ставнях серебристый свет, — как красиво светит луна...»

Она встала, подошла босиком к окну, распахнула ставни и посмотрела на широкий пустынный проспект. Из Булонского леса дул ветер. Стояла ясная, прозрачно-синяя ночь. Сев на подоконник, она стала что-то напевать. Никогда кровь не играла так легко и радостно в ее сердце. «Не будет ли лучшей местью просто знать, что мое счастье — в моих руках и что я могу сжать или, наоборот, раскрыть ладони, когда мне заблагорассудится? Что еще мне нужно? Я не люблю его. Вот если бы я его любила...»

Она смотрела перед собой, вновь воскрешая в памяти покорное, жадное выражение его лица... «Я никого не люблю, и слава Богу. Я свободна, я сама по себе. Мне кажется, если б я только могла, я бы ушла прямо этой ночью... Собственно, это все, чего я хочу... Уйти на любой край света, где я больше никогда не увижу ни мать, ни этот дом, не услышу слов “деньги” и “любовь”. Но как же отец... Впрочем, я ему не нужна... — с горечью подумала она, — я никому не нужна... Макс влюблен, но мне нужен другой человек, мне хочется безмятежной нежности... Я уже не ребенок, хотя в моем возрасте обычно пока презирают любовные узы... Да, но я была лишена любви... И потом, когда ты не был в детстве ребенком, кажется, ты просто не можешь взрослеть, как остальные; ты словно с одного боку переспел, а с другого остался зелен будто плод, что с самой завязи рос на ветру и морозе...»

Ей казалось, что, несмотря на последние мрачные годы, она впервые ощутила близость с той мужественной суровой малышкой, которая молча глотала слезы, сжимала кулачки и собиралась с силами, чтобы страдать не жалуясь.

— Такая прекрасная и нелегкая жизнь! — сказала вслух Элен.

Она снова легла, оставив ставни нараспашку, и долго смотрела, как бледнела ночь, а потом как на листочках засверкало весеннее утро. Наконец она уснула.

Прошла неделя, в течение которой Элен удавалось избегать Макса, но из-за Беллы и по странному капризу судьбы их жизни были слишком тесно переплетены. Она уже скучала по нему. Особенно когда в девять или десять часов они дожидались Кароля к ужину, вечер казался нескончаемым, и Элен было так грустно, что она невольно сожалела о Максе. Сидя на стуле, поджав под себя ноги, она рассеянно черкала карандашом по расшатанному письменному столу в стиле Людовика XV, ножки которого когда-то украшали золотые когти; сверху слышались нетерпеливые шаги дворецкого. В ее сердце жило слишком много воспоминаний...

В один из вечеров мадам Кароль с телефоном в руке вихрем пронеслась через комнату, где сидела Элен; за ней, спотыкаясь о телефонный шнур, семенила горничная с полным ртом булавок и пыталась на ходу подколоть подол ее платья; следом шла вторая служанка, держа открытую шкатулку с украшениями.

Элен услышала, что ее мать звонила Максу. Разговаривая, она одновременно пыталась надеть бриллиантовые сережки, которые то и дело падали у нее из рук и катились по полу; она говорила по-русски, время от времени прерываясь, видимо, вспоминая, что Элен находилась в соседней комнате, затем снова забывалась и умоляла:

— Приходите, приходите... Вы ведь обещали, что пойдете со мной сегодня вечером... Его нет, я так одинока, Макс... Сжальтесь надо мной...

Положив трубку, она несколько мгновений стояла, машинально ломая руки. Все кончено... он больше не любит ее... Белла лихорадочно перебирала в памяти лица женщин, которые могли украсть его... Она ему наскучила...

«Раньше после ссоры он всегда возвращался ко мне, покорный и нежный. Раньше... всего лишь год назад... а сейчас... ах! Я чувствую, что его переманила другая женщина, — в отчаянии размышляла она, — что же со мной станет без него?»

Белла, все это время хранившая верность Максу, теперь думала с горькой обидой:

«Мои последние годы... Я не хочу подавать виду, я хорохорюсь, но я прекрасно понимаю, что для меня все кончено, молодость и любовь прошли... Остаются только приключения за деньги, альфонсы, мальчишки на содержании, что годятся тебе в сыновья и высмеивают тебя за спиной, — думала она, вспоминая то одну, то другую подругу, что держали на поводке, словно пекинесов, смазливых мальчиков. — Или отказаться от всего... просто быть старой женщиной...

— Ах нет, нет, никогда, никогда в жизни!.. Я не могу отказаться от любви, это невозможно, — бормотала она, привычно вытирая слезы, капающие на ее жемчужное колье.

«Он одевает меня, точно куклу, — подумала она, услышав, как отворилась дверь, и узнав шаги мужа в соседней комнате, — но мне это не нужно, и вообще, мне так скучно, смертельно скучно... Для чего жить, если в жизни нет мужчины, нет молодого красивого любовника?.. Женщины, утверждающие, что им хорошо без любви, — или глупы, или невежды, или лицемерки...»

— Любовь нужна мне как воздух, — лихорадочно проговорила она, глядя в зеркало на свое искаженное лицо, — если бы они только знали, как я безжалостна и беспощадна к себе, потому что умею смотреть правде в глаза.

Пришло время ужина. Зал без единого окна служил им столовой, где царили торжественная прохлада и синеватая тень; на лепнине из искусственного мрамора копилась пыль.

Это была имитация мраморного королевства; ковер с черными и белыми квадратами напоминал мощенный плиткой пол; искусственные цветы стояли в мраморных вазах, распространяя легкий, но едкий запах пыли; внутри искусственных фруктов из гипса горели электрические лампочки; от прикосновений к мраморному столу, покрытому кружевной скатертью, леденели пальцы. Кароль ужинал с суетливой поспешностью; он глотал все подряд, не глядя и не пробуя, вместе с таблетками, которыми его пичкали и благодаря которым он надеялся прожить без свежего воздуха и отдыха. Элен смотрела на него со смутной жалостью: он еще больше похудел, но стал даже красивее, чем прежде.

Его внутреннее пламя, страстное воодушевление отбрасывали свои последние, самые яркие отблески. На бледном измученном лице отца сверкали почти невыносимым пронзительным блеском красивые грустные глаза с желтоватым оттенком. Он то и дело щелкал худыми пальцами, приговаривая: