Наталья Арбузова - Не любо - не слушай

И правильно сделали… что с возу упало, то пропало (Нина).

Я голодал цельный месяц. Однако же щей Нина мне налила, и не однажды, в силу чего между нами чуть было не установились прежние отношенья.

Чуть-чуть не считается (Нина).

У решетчатой железной калитки мягко остановилась вот такая тачка. Вышла Вика, помахала парню за рулем. Тёмка стриг газон, крикнул мне: открой! Открыл, стою торможу: опустив стекло, на меня уставился точно удав на кролика Витька Анохин. Не я один изменился, он тоже: бритоголовый, дочерна загоревший качок, шея во, плечи во – торчат из открытой майки. Посигналил мне, что узнал, и уехал. Вика вошла, толкнув меня боком. Вика, откуда ты знаешь такого крутого? –. А ты откуда? по виду у вас ничего нет общего. Не рассказать же ей, как он пятнадцать лет меня бил. Тёмка освободился – я рассказал ему. Сразу забеспокоился, побежал предупредить, чтоб Вика Витьку не наводила на мой след. Тёмочка, опоздал: Виктор сейчас мне звонил, спрашивал про одноклассника, я ему всё что могла рассказала. – Ну, дура.

Я знал, что ты мне еще попадешься. Учти, я тебя не искал. Но раз так – не жалуйся. Свое получишь (Виктор).

В литфонд я смог вступить не сразу (мой дядя самых честных правил). В литфонд я не сразу смог вступить (я волком бы выгрыз бюрократизм). В общем, там была чехарда и грызня. Били стекла, охрана никого не впускала, на двери висели вырезки из газет.

Сводки с театра военных действий (Нина).

Я уж было сдал анкету с фотографией и заявление, но через месяц лица были совсем другие, и бумаг не нашли.

Осуществился передел собственности – вернее всего, не последний (Нина).

Нине очко. Как в воду глядит.

Заполнил еще раз. К лету успели принять, и я заказал

кого, чудо? (Нина)

путевку в дом творчества Переделкино. С пятнадцатого июля. Соберусь с деньгами и оплачу.

А то тебе тут условий для творчества и для отдыха нет. Тимирязевский лес рядом. Я на рынке с утра до вечера, без выходных. Один в трехкомнатной квартире… хоть катайся на роликах (Нина).

Я бы охотно попробовал… на тех, из которых Владик вырос – они мне как раз подойдут (Юрий).

Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало (Нина).

Отставить ролики! мне нужно пробиваться, делать себе имя (Юрий).

Ну, на дерьмо сошел (Нина).

Опять Нине очко. Забивает по всем статьям (автор).

Празднуем мой день рожденья у Тёмы на даче. С институтом еще не совсем расплевались: у второго курса практика на ВЦ – мы с ними нянчимся. Но уж бакланим по полной программе. Вика пытается изобразить из себя подружку виновника торжества – мы с Тёмой ей не даем… много хочет. Спать не гоним – пусть скажет спасибо. Ветер ночной налетит, зашумит, разбросает пустые одноразовые стаканы и стихнет. А ты не зевай, наливай себе сам, я уже задолбался. Фонарь у калитки качается. Кто там стоит? Доллар, ты почему не лаешь? Доллар щетинится, пятится и молчит. Тощий чужой человек глухим голосом просит: налейте. Налили полный стакан. Выпил и не уходит. Чего еще? – Дайте план. –Нету, иди гуляй. – Вот у него! и вобще он ширяется. Показывает на Павлина. Ну и нюх! как у таможенного поросенка. Павлин вялым шагом подходит, дает ему что просил. Так вот, я не вру: двадцать три человека видели. Маньяк схватил Павлинову руку – разжать ее не дает и тащит к себе сквозь решетку. Ты, статуя командора, - начитанный Павлин говорит, - между прутьями я всё равно не пролезу. Отпусти… у тебя уже глюки! ложись в больницу. Мы отнимали Павлина у командора втроем: Тёма палкой ударил статую по руке, я вцепился в холодные ее пальцы, пытаясь разжать. Олег обхватил Павлина и со всей силы тянул от решетки прочь. Только когда алкаш исчез в темноте, Доллар решился тявкнуть.

Разместился я в старом корпусе,

удобства все в коридоре (автор),

выхожу на общий балкон. Вспоминаю писателей, которые здесь творили. Уйду из жизни – другой поэт будет смотреть в этот парк.

Почти по Муру: Those evening bells (автор).

Размышляю о том, какой подвиг совершает человек, терпеливо сносящий насмешки окружающих и продолжающий писать, пока не получит подобно мне всеобщего признанья.

Он имеет в виду свое вступленье в Московскую писательскую организацию (автор).

Идиот! Такие стихи как у тебя, в стране пишут минимум пятьдесят тысяч человек. Интернет это наглядно показал (Нина).

Висит в воздухе вроде чеширской кошки. Воздух – ее стихия: она водолеиха. Продолжает низводить Юрия – следующим текстом.

Ну, положим, в советское время ты мог бы переводить с подстрочником стихи поэтов малых народностей. В подлиннике звучит примерно так:

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын природа,

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын райком.

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын народа,

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын обком.

Но госзаказа больше нет. Что ты станешь делать со своей недавно проклюнувшейся способностью к версификации? (Нина)

Термины знает… где только набралась (автор).

Твои стихи – версификация нуднейшего подстрочника подсознанья. Поэтический нюдизм. Самовыражаясь, ты выражаешь зауряднейшую сущность (Нина).

Раскрылась, контра. Всё ясно: Юрия угрызает нестандартная тетка, смолоду косившая под дурочку. Плохи дела. Зря она на Юрия наезжает: его помешательство благородного свойства, и к тому же довольно распространенное. Кыш, кыш, пошла из воздуха. Нина исчезает – перед балконом темные туи.

Тёмкины предки вернулись из Испании – тут же примчались на дачу. Теперь в Испанию отправились мы с Тёмою, никому не сказавшись и денег у предков не взявши, даже у Тёминых, у крутых. Бомжуем, ночуем в парке, сидим на бесконечной скамейке с рисунками. Потом едем к морю, смотрим, как облака теснятся, и повторяем по очереди: Гибралтар… пролив Гибралтар. Синхронно плаваем и синхронно думаем: мы двадцать лет назад родились в стране, из которой не выпускали.

Писательские вдовы на скамейке перемывали кости умершим – не своим, как я понял, чужим. Они меня приняли благосклонно и даже устроили слушанье в холле второго этажа – я принес стулья из их номеров. Однако же, кроме вдов в расширенном составе – хватило б на пять или шесть скамеек – никто не пришел. Я был востребован как мужчина – это уже не новость – и не был востребован как поэт… вот это действительно новость… ведь объявленье висело. Вдовы что-то мне обещали: знакомый редактор, то се. Но, чувствуя ответственность перед будущими биографами, на опрометчивые шаги я не решился.

Вылитый Козьма Прутков… один к одному… нарочно не придумаешь (Нина).

Брысь, женщина! не подслушивай мыслей мужа! не решился – и хорошо… меньше сраму тебе и ему (автор).

Не знаю, какое там привиденье висит в Переделкине у балкона. Я на рынке, Петровско-Разумовская. У входа в мою палатку на вешалках тряпье – его берут узбеки, наши давно насытились Хозяин – барин, ему видней… торгую, чем он велел. Прячусь под тентом – жарко и нудно. Хорошо ли мне было в Гидропроекте? теперь уже трудно понять. Бежали утром, боялись на пять минут опоздать. Вздрагивали, если входил начальник – он измывался над нами: обыскивал наши столы, выбрасывал туфли в помойку. Однако был хоть какой-то флирт, спорили шепотом, ходили вместе на митинги в поддержку Ельцина (после локти кусали). Размножали широкой печатью Фрейда. Учили тайком английский. Читали толстые журналы, когда в них стали публиковать без цензуры. Передавали друг другу, зачитывали до дыр. Кому-то впрок не пошло, а меня зацепило, и насчет Юркиных жалких стихов небось меня не проведешь. Сижу, располневшая тетка обыкновенной наружности. Сорок один год, углы губ опущены, жесткий взгляд. Кругом молодые нацмены к одиноким москвичкам шьются. Я не одна, я гораздо более одинока. Месяц назад начало деяться чудо. Пришел тут один изможденный, небритый – лет пятьдесят – и с раскладного стола хотел торговать кошельками. Загородил мне вход, я его облаяла. Стал неловко сматывать удочки – уронил мои вешалки. Подбирали вдвоем. Первое же прикосновенье решило дело. Сытый голодного не разумеет, а мы были равные. Не только в этом. Он инженер по холодильным установкам. Лучше пошел бы чинить холодильники, чем торговать кошельками. Нет, говорит… схвачено. Живет один! в однокомнатной! на улице Костякова, возле бывшего своего института, так и прозванного: холодильник. Там зимою всегда обтаявшие тротуары. Нам по дороге… мне на Соломенную Сторожку. Сдавши баулы в камеру, ходили пешком домой. Юра отчалил в Переделкино. Время тикало, Павел медлил, я нервничала – боялась попросить меня проводить, такую самостоятельную. Отвязанным Владикам-Тёмкам нас, затюканных, не понять. Вскоре Павлом занялась моя соседка по рынку, двадцатисемилетняя хохлушка Наташа. Мужик проявляет, активность, есть квартира – надо хватать. Куй железо, пока горячо. Чудо не состоялось. Но меня ровно подменили. Безо всяких на то оснований я хорошею и жду.