Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

— Exactamente [115] Вот именно (исп.). ,— сказал доктор Вихиль, — пожалуй, он стал бы ненавидеть вас не так люто, если бы вы бросили пить текилу.

— Положим, сегодня я все утро пью одно только пиво, — возразил консул с непоколебимой убежденностью. — Вы же могли в этом сами удостовериться.

— Si, hombre, — согласился доктор Вихиль, который успел пропустить еще несколько рюмок виски (из очередной бутылки) и теперь, не боясь уже, что мистер Куинси увидит его из окна своего дома, открыто стоял у балюстрады, рядом с консулом.

— В мире, — продолжал консул, — у этой дьявольской красоты, про которую я вам толкую, есть тысяча обличий, и все они ревнивы, как женщина, желающая пленять одна, без соперниц.

— Naturalmente [116] Естественно (исп.). , — сказал доктор Вихиль, — но, если вы будете иметь серьезное отношение к своему progresion a ratos, вам будет можно даже поехать дальше, чем сегодня есть предложено. — Консул поставил свой стакан на балюстраду, а доктор продолжал: — Я никогда в жизнь не выпью каплю, кроме как с вами на один. Я думаю, mi amigo [117] Мой друг (исп.). , болезнь не содержит себя только в теле, она содержит себя и там, где общепринято называть «душа».

— Душа?

— Precisamente [118] Именно (исп.). ,— сказал доктор, быстро сжимая и разжимая кулак. — Но разве это не сеть? Сеть. Нервы есть сеть, словно бы, как у вас говорится, запутанный эклектический довод.

— Да, конечно, — согласился консул. — Вы хотите сказать — электрический провод.

— Но когда выпивается много текилы, эклектический довод бывает как бы un poco descompuesto [119] Немного испорчен (исп.). , понимаете ли, словно иногда в cine: claro? [120] Кино: ясно? (исп.). .

— Своего рода токсикоз, избыток тока. — Консул мрачно кивнул, снял очки и вдруг вспомнил, что вот уже целых десять минут во рту у него не было ни капли, а текила уже почти выветрилась. Он устремил взор в глубину сада, и веки его словно дробились на части, осколки их роились и кружили перед глазами, обретали грозные формы и очертания, смешивались воедино с покаянным ропотом у него в голове, и хотя голоса еще безмолвствовали, они близились, да, близились; душа его вновь обнажилась, зримая, подобная городу, но теперь город этот был предан огню и мечу в возмездие за его безрассудство, за грехопадения на пагубном его пути, и он стал размышлять, смежив пылающие веки, о чудесных токах, бегущих по тончайшим проводам в людях, которые живут полноценной жизнью, все контакты у них исправны, нервы напрягаются лишь в минуты настоящей опасности, а во сне, свободном от кошмаров, они не бездействуют и все же умиротворены: тихая обитель. Проклятие, сколь немилосердно приумножаются страдания (хотя, судя по всем признакам, вчуже, со стороны, кажется, будто жизнь его — сплошное блаженство), когда сознаешь все это и одновременно видишь с полнейшей ясностью чудовищную, распадающуюся на части махину, и свет то загорается, то гаснет, то вспыхивает ослепительно, то меркнет, едва теплится, словно лампочки подключены к обессиленной, иссякающей батарее, а потом, наконец, весь город погрузится во мрак, и вот уже связь прервана, движение нарушено, сейчас упадут бомбы, мысли разбегаются в ужасе…

Консул допил безвкусное пиво. Он сидел в ванной, созерцая стену, и его оцепенение было как бы нелепой пародией на обычную позу, выражающую задумчивость. «Меня глубоко интересуют душевнобольные». Странно, когда подобный разговор заводят с человеком, который только что поил тебя за свой счет. Но именно такой разговор завел с ним доктор в баре отеля «Белья виста». Быть может, Вихиль считал, что его зоркий, наметанный глаз подметил первые симптомы душевной болезни (кстати, просто смешно, если вспомнить его недавние размышления на эту тему, полагать, будто налицо лишь первые симптомы), подобно тому как люди, всю жизнь наблюдающие за изменчивостью ветров и капризами погоды, могут, невзирая на ясное небо, предсказать грозу, беспросветную тьму, которая нагрянет неведомо откуда и помрачит рассудок? Кстати, если на то пошло, небо вовсе не такое уж ясное. И как глубоко заинтересовал бы доктора человек, ощущающий в себе все неистовство космических стихий? Какое лекарство исцелит его душу? Много ли знают даже столпы науки о свирепом всемогуществе недосягаемого для них зла? Ему, консулу, не нужна особая зоркость, чтобы увидеть на этой вот или на любой другой стене роковые для всего мира письмена: «Мене, текел, перес». И в сравнении с этим обычная душевная болезнь подобна капле в море. Но кто поверит, что безвестный мужчина, восседающий в центре мироздания, в ванной, предаваясь одиноким и скорбным думам, повелевает судьбами человечества, что вот сейчас, когда он думает, где-то за сценой моментально натягиваются нити, и целые континенты объем лет пламя, неотвратимо надвигается гроза — как в этот миг, ощетинясь и рыча, гроза, быть может, вдруг надвинулась, затмевая невидимое консулу небо. Но вдруг вовсе не мужчина, а маленький ребенок, невинное дитя, теперь уже несуществующий Джеффри, сидит где-то высоко, во чреве звучащего органа, меняя наугад регистры, и царства отторгаются и рушатся, и мерзость изливается на землю с небес — маленький ребенок, дитя, невинное, как тот младенец в гробу, спускавшемся мимо них по калье Тьерра дель Фуэго…

Консул поднес стакан к губам, испил пустоты и поставил стакан на пол, где еще не высохли мокрые следы ног. Пол ванной хранил сокровенную тайну. Консул вспомнил, как он опять вернулся на веранду с бутылкой пива — теперь ему почему-то казалось, будто это было бесконечно давно, в далекие времена, — и что-то неосязаемое, незримое таинственным образом настигло его, властно отторгло того человека, возвращавшегося на веранду, от теперешнего, сидящего в ванной (тот, на веранде, хоть и обреченный на вечную погибель, выглядел моложе, держался свободней, самостоятельней, ему было уготовано, уже хотя бы потому, что он снова сжимал в руке полный стакан пива, несравненно лучшее будущее), а Ивонна, юная, пленительная, в белом шелковом купальном костюме, обошла на цыпочках вокруг доктора, и он сказал:

— Сеньора Фермин, поверьте, я очень разочаровал себя, что вы не можете со мной уезжать.

Она обменялась с консулом взглядом, и во взгляде этом была какая-то близость, почти взаимопонимание, а потом Ивонна снова плавала в бассейне и доктор говорил консулу:

— Гуанахуато располагается в кольце крутых, живописных гор.

— Гуанахуато, — говорил доктор, — сообразить невозможно, какое это загляденье, будто бы драгоценный золотой самородок блестит на груди нашей праматери земли.

— Гуанахуато, — сказал доктор Вихиль, — что там за улицы! Разве отразимы названия этих улиц? Улица Поцелуев. Улица Квакающих Лягушек. Улица Крохотной Головки. Не правда ли, это волнительно?