Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Говорят, Джо Венути стал неузнаваем после смерти Эда Лэнга. А с этим умершим были связаны воспоминания о гитаре, и если бы Хью взялся писать автобиографию, к которой неоднократно грозил приступить, хотя это было бы решительно ни к чему по той причине, что жизнь его с гораздо большим успехом можно изложить в коротенькой журнальной статейке приблизительно таким образом: «Имярек, двадцать девять лет, был клепальщиком, сочинителем песен, трубочистом, кочегаром, матросом, инструктором по верховой езде, артистом варьете, джазистом, свиноводом, святым, клоуном, солдатом (всего пять минут), привратником в обществе спиритов, но это вовсе не значит, что он, хоть и не извлек из всего этого по-настоящему широких взглядов на жизнь, уступает в этом смысле какому-нибудь банковскому чиновнику, который весь свой век просидел в Ньюкасле-андер-Лайм», но, если бы все-таки ее написать, думал Хью, пришлось бы сознаться, что гитара сыграла весьма знаменательную роль в его жизни.

Тот играл на разных гитарах, и Хью четыре или пять лет подряд ухитрялся играть чуть ли не на всех гитарах, какие существуют, у него их было множество, да и сейчас они валяются вместе с его книгами, пыльные, заброшенные, в подвалах и на чердаках где-то в Лондоне и в Париже, в ночных клубах на Уордор-стрит, в каморке при баре «Маркиз Гранби», и в бывшей «Астории» на Грик-стрит, где давным-давно уже молитвенный дом, а его счет там до сих пор не оплачен, и у ростовщиков на Титбарн-стрит и на Тоттенхем-Корт-роуд, где, казалось ему, они побудут некоторое время, храня звуки и мелодии, пока он твердым шагом не вернется к ним вновь, но мало-помалу они покрывались пылью, и струны, потеряв надежду, лопались одна за другой, и каждая струна была оборванной нитью, исчезающим воспоминанием о хозяине, сначала лопались тонкие, с оглушительным, как выстрел, звоном, или со смешным жалобным визгом, или с душераздирающим полночным воем, словно видение в душе Джорджа Фредерика Уоттса, и вот уже остался только мертвый остов, безгласная лира, глухой склеп, в котором обретаются пауки и козявки, да тонкий, рубчатый гриф, и каждая лопнувшая струна мучительно отдаляла самого Хью от его молодости, но бремя прошлого все равно лежало на нем, тяжкая глыба, черпая, вездесущая, полная укоризны. А может быть, гитары эти не раз уже украли, или перепродали, или перезаложили — а не то они перешли к другому хозяину по наследству, как переходят иногда выдающиеся мысли и учения. И он подумал, готовый улыбнуться, что все эти чувства скорей приличествуют какому-нибудь несчастному изгнаннику в предсмертный час, чем обыкновенному несостоявшемуся гитаристу. Но пускай Хью не умел играть, как Джэнго Рейнхарт или Эдди Лэнг, а уж тем более, как Фрэнк Крумит, бог с ним в конце-то концов, но все-таки он не мог забыть, что когда-то имел успех и публика восхищалась блеском его таланта. Это был поверхностный, обманчивый блеск, как поверхностно в нем многое, и больше всего лавров он стяжал, выступая с испанской гитарой, настроенной на гавайский лад, причем играл на ней почти как на барабане. Таким оригинальным способом он прослыл волшебником, достигал любых шумовых эффектов, подражал чему угодно, от грохота курьерского поезда до топанья слонов, бродящих ночью при луне; он стал классиком парлофонизма (с выразительным прозвищем Джаггернаут), признанным доныне. И уж во всяком случае, думал он, с гитарой в его судьбе связано меньше всего фальши. А фальшь сплошь и рядом руководила важными решениями, определившими его жизнь. Ведь гитара сделала его журналистом, гитара побудила сочинять песни, и гитара в немалой степени способствовала даже — тут Хью почувствовал, что лицо его заливает жгучая краска стыда, — тому, что он отправился в первое свое плавание.

Сочинять песни Хью начал еще школьником, в неполных семнадцать лет, тогда он потерял невинность, и после ряда неудачных попыток две его песенки приняли в еврейском магазинчике, который именовался «Музыкальная фирма Лазарь Боловский и сыновья», на Нью-Комптон-стрит в Лондоне. Хью имел обыкновение по воскресеньям с утра до вечера обходить всех музыкальных издателей с гитарой — в этом отношении судьба его несколько походила на судьбу другого неудавшегося артиста, Адольфа Гитлера, — свои сочинения, переложенные для фортепьяно, он носил в чехле от гитары или вот в таком же Джеффовом саквояже. Успех в столь высоких музыкальных кругах Англии окрылил его; и на этом основании он тотчас бросил школу, выманив согласие у своей тетушки, прежде чем она успела сообразить, чем тут пахнет. Он был помощником редактора школьного журнала, но в школу эту попал по недоразумению; он твердил себе, что ненавидит ее за снобистское высокомерие. Ощущался там и антисемитский душок; а потому Хью, отзывчивый сердцем, хоть и стал благодаря своей гитаре общим любимцем, предпочитал дружить с евреями и всячески поддерживал их на страницах школьного журнала. Вот уже почти год, как он был в числе кандидатов на поступление в Кембридж. Но он не собирался там учиться. Почему-то он боялся этого пуще всего на свете, хуже было бы только заниматься с домашним учителем. И он решил действовать быстро: по наивности он думал, что песни его могут обеспечить ему полнейшую независимость, в частности независимость, заранее избавляющую его от нужды в тех деньгах, которые через четыре года ему начнут выдавать наличными опекуны, независимость от всего мира, и притом безо всякого университетского диплома, который представлялся ему сомнительным приобретением.

Но дальше дела его пошли уже не так успешно. Прежде всего издателю нужно было уплатить аванс (этот аванс внесла тетушка), и, кроме того, песни могли выйти в свет лишь через несколько месяцев. И тут он обрел ясновидение, постиг отчетливей любого из пророков, что песни эти, слишком однообразные, да к тому же изрядно пошлые и даже, можно сказать, абсурдные — впоследствии Хью до того устыдился, что самые их названия похоронил глубоко в тайниках души, — пожалуй, не приведут его к заветной цели. Ну что ж, у него ведь были и еще песни с названиями, таившими в себе, можно сказать, некий сокровенный смысл: «Саскуиханна-мама», «Тихоструйный Уобаш», «Закат на Миссисипи», «Безотрадное болото» и другие, а уж одна из них — «Я тоскую без тоски по родине» (тоскую по родине без родины), фокстрот для вокального исполнения, была проникнута подлинной глубиной и даже казалась достойной пера самого Уордсворта…

Но все это было делом будущего. Боловский дал ему понять, что охотно возьмет и эти песни при условии… И Хью не хотел обижать его, предложив их кому-нибудь другому. Да и где найдешь другого издателя, когда мало кто согласен иметь с ним дело! Но все-таки, все-таки, если те две песни будут иметь небывалый успех, разойдутся сразу, нарасхват, и Боловский наживет кучу денег, если каким-нибудь образом сделать им шумную рекламу…