Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Но нет, все-таки это невозможно. Даже после месячной стоянки без берега в Иокогаме это выше человеческих сил. Он чувствовал себя школьником, который предвкушает близкий конец учебного года, и тут вдруг ему говорят, что летних каникул не будет, придется корпеть над уроками весь август и весь сентябрь. С той лишь разницей, что ему никто слова не сказал. Просто какой-то внутренний голос побуждал его сделать это добровольно, чтобы другой моряк, уставший от плавания, истосковавшийся по родине больше, чем он, мог занять его место. И Хью перешел на «Царя Эдипа».

Через месяц в Сингапуре он снова вернулся на борт «Филоктета», но уже совсем другим человеком. Он переболел дизентерией. «Царь Эдип» не обманул его ожиданий. Харчи там оказались прескверные. Ледника не было, его заменял сырой трюм. А главный буфетчик (ленивая свинья) целыми днями торчал в своей каюте, покуривал табачок. И кубрик был один на всех, как положено. Но ушел Хью оттуда не по своей охоте, безо всякого намерения подражать лорду Джиму, просто потому, что вышла какая-то путаница с фрахтом, и теперь надо было доставить паломников в Мекку. Рейс в Нью-Йорк отменили, и всей команде предстояло наконец вернуться домой, хотя не всякий из паломников мог на это рассчитывать. Когда Хью бывал свободен от вахты, он лежал на койке, страдал в одиночестве и чувствовал себя глубоко несчастным. То и дело он ерзал, приподнимался на локте; боже правый, что за собачья жизнь. Люди, которые сумели все это вынести, достойны всех земных благ. Ведь даже в Древнем Египте не знали настоящего рабства. Но что знает об этом он? Не так уж и много. Они брали уголь в Мики — грязном перевалочном порту, который для новичка мог служить идеальным воплощением моряцкой мечты, потому что на каждом шагу там был публичный дом, каждая женщина торговала собой, в том числе и старая ведьма, накалывавшая матросам татуировку, — и вскоре трюмы были полны: там громоздились высокие кучи угля. До сих пор он видел, как работают в кочегарке, лишь со стороны, и притом с наилучшей стороны, если только это вообще возможно. Только вот предпочтительней ли работать на палубе? Пожалуй, нет. Здесь те же жестокие законы. Жизнь моряка несовместима с дешевой рекламой. Она страшней всякой каторги. И Хью испытывал жгучий стыд, думая о том, как он без зазрения совести воспользовался этим. Долгие беспросветные годы на волоске от гибели, среди неведомых болезней, полная зависимость от пароходной компании, которая щадит иногда твое здоровье лишь для того, чтобы не платить страховую премию, с женой видишься раз в полтора года, вымоешься в тазу на кухне, и снова конец семейной жизни — вот что значит быть моряком. Да еще затаенное желание, когда придет смертный час, обрести могилу на дне. И беспредельная, неугасимая гордость. Теперь, казалось Хью, он начинает понимать, о чем говорил тот кочегар, когда пытался объяснить, почему на «Филоктете» гнушались им, но в то же время перед ним заискивали. Прежде всего потому, что он как последний дурак открыто заявил о своей принадлежности к бездушной системе, к которой все относятся с подозрением и страхом. Конечно, матросам система эта сулит не в пример больше соблазнов, чем кочегарам, которые редко поднимаются из трюма в высшие, привилегированные сферы. Но все равно верить этой системе нельзя. Она избирает кривые пути. Она всюду рассылает своих соглядатаев. Как знать, ее агент может втереться в доверие даже с помощью гитары. А поэтому надо читать его дневник. И быть начеку, не уступать дьявольским козням. При необходимости льстить, подлаживаться, притворно идти ей навстречу. А она в свою очередь льстит тебе. Иногда идет на некоторые уступки, улучшает харчи и условия жизни, отняв у тебя сперва душевное спокойствие, без которого от всего этого пег прока, открывает библиотеки. Таким манером она порабощает твою душу. Поэтому порой становишься подобострастным и поневоле говоришь: «Чего это ты на нас вкалываешь, когда мы должны бы вкалывать на тебя?» Оно и верно. Эта система как будто для тебя старается, вот увидишь, начнется новая война, и тогда работы на всех хватит. «Но не думай, что тебе эти шутки будут вечно сходить с рук, — твердишь ты в душе без конца. — Ежели разобраться, ты у нас в кулаке. Без нас, будет война или не будет, весь божий мир пойдет прахом!» Конечно, Хью усматривал в этих рассуждениях логические изъяны. Все-таки на борту «Царя Эдипа», где не было ничего царского, никто им не гнушался и не заискивал тоже. К нему относились по-товарищески. Когда он не справлялся с работой, великодушно протягивали руку помощи. Всего один месяц. Но этот месяц на борту «Царя Эдипа» примирил его с «Филоктетом». И когда он заболел, ему не давала покоя мысль о том, что кто-то вынужден гнуть спину за него. Он вышел на работу, еще не вполне оправясь, и по-прежнему видел в мечтах Англию и свою будущую славу. Но сейчас, под конец, всего важней было не ударить лицом в грязь. Он почти не прикасался к гитаре в эти последние нелегкие недели. Казалось, все было хорошо. До того хорошо, что на прощание товарищи чуть ли не насильно сами уложили его вещевой мешок. И сунули туда, как обнаружилось, кусок черствого, словно камень, хлеба.

Они стояли в Грейвсенде, дожидаясь прилива. Где-то недалеко, в рассветном тумане, уже негромко блеяли овцы. Темза в редеющих сумерках чем-то напоминала Янцзы. А потом вдруг кто-то выколотил трубку о каменную садовую ограду.

В Силвертауне на борт сунулся журналист, но Хью не стал интересоваться, любит ли этот человек слушать на досуге его песни. Он попросту вышвырнул журналиста с парохода.

Чем бы ни был вызван столь невежливый поступок, а все-таки в первый же вечер Хью отправился на Нью-Комптон-стрит, в магазинчик Боловского. Там было темно, на двери висел замок; но Хью знал почти наверняка, что в витрине выставлены его песни. И странное дело! Ему вдруг показалось, будто из окон верхнего этажа явственно доносится знакомая мелодия — это супруга Боловского тихонько разучивает его песни. И потом, когда он искал место в гостинице, ему казалось, что все прохожие напевают те же мелодии. И ночью в «Астории» он все время слышал во сне тот же мотив; вскочил он чуть свет и побежал взглянуть на заветную витрину. Но песен его там не оказалось. Разочарование Хью было недолгим. Видимо, его песни пользовались таким спросом, что их сняли даже с витрины. В девять утра он снова был в магазине Боловского. Этот маленький человечек встретил его приветливо. Да, действительно обе песни изданы уже довольно давно. Он сию минуту их принесет. Хью ждал затаив дыхание. Почему Боловского нет так долго? Ведь он издал песни. И совершенно исключено, что ему не удается их отыскать . Наконец Боловский вернулся в сопровождении приказчика, они несли две толстые кипы. «Вот ваши песни, — сказал он. — Что прикажете с ними делать? Угодно вам их забрать? Или же вы хотите пока оставить их у нас?»