Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

— Он и при мне был простым преподавателем.

(При мне?.. А что, в сущности говоря, это значит? Что, собственно, делал ты в Кембридже, дабы возвысить свою душу до Сигберта Восточноанглийского… или Иоанна Корнфордского! Прогуливал лекции, удирал из своей комнаты, не поддерживал спортивную честь колледжа, обманывал преподавателя и в конечном счете себя самого? Занимался экономикой, потом историей, итальянским языком, кое-как сдавал экзамены? Лазил через запертые ворота, подавляя страх, недостойный моряка, в Шерлок-Корт, к Биллу Плантагенету, хватался за колесо для пыток и чувствовал в коротком беспамятстве, подобно Мелвиллу, как за кормой небо обрушивается на землю? Ах, манящие колокола Кембриджа! Фонтаны при лунном свете, запертые ворота подворий и монастырей, эта непреходящая красота, чистая, отчужденная и гордая, казалось, почти не имела отношения к той шумной и пестрой жизни, которую ты там вел, хотя многое вокруг призрачно напоминало о бесчисленных людях, точно так же здесь живших, нет, красота словно причудливо всплывала из сна древнего монаха, усопшего восемь веков назад, чей дом, недосягаемый, утвержденный на камнях и сваях, вбитых на болоте, сиял некогда путеводным маяком среди таинственного молчания и безлюдья трясины. Сон этот ревниво охраняли: уважайте чужие права. Но неземная его красота поневоле исторгала мольбу: господи, прости меня, грешного. А сам ты ютился в привокзальной трущобе, по соседству с каким-то калекой, где пахло лежалым мармеладом и старыми подметками. Кембридж в сравнении с морем был иной крайностью, и при этом — намного хуже; а строго говоря — несмотря на твою общепризнанную популярность, ниспосланную свыше, — кошмарным видением, как будто ты, давно уже взрослый человек, вдруг просыпаешься, подобно злополучному мистеру Балтитуду из «Vice Versa», и оказывается, что впереди не деловые затруднения, а урок по геометрии, не выученный тридцать лет назад, и муки полового созревания. Томительная зубрежка и грязный кубрик не ушли, остались в душе. Но душа все же противилась, не хотела безумного возврата к прошлому, где вплотную подступали лица школьных товарищей, раздутые, как лица утопленников на вспухших, бугристых телах, где вновь повторялось все то, от чего когда-то так нелегко было убежать, но повторялось уже в преувеличенном, гигантском обличье. Иначе тебя и поныне окружали бы беззастенчивость, снобизм, таланты, выброшенные за борт, справедливость, отринутая власть имущими, искренность, подвергаемая злобным насмешкам, — чудовищные недоумки в нелепом одеянии, которые жеманничают, как старые девы, и могут оправдать свое существование лишь в новой войне. А потом все пережитое в море и тоже усугубленное временем породило в тебе глубокое отчуждение, свойственное моряку, который никогда не будет счастлив на суше. Но к своей гитаре я начал относиться гораздо серьезней. Я руководил оркестром, мы играли на танцульках, а кроме того, у меня была собственная программа «Три моряка», и я скопил изрядную сумму денег. Одна красивая еврейка, жена приезжего лектора из Америки, стала моей любовницей. Ее соблазнила опять же гитара. Подобно луку Филоктета и дочери Эдипа, гитара была мне спасением и опорой. Я без робости играл на ней везде и всюду. Я воспринял лишь как приятную неожиданность, которая была весьма кстати, карикатуру художника Филлипсона во враждебной газете, где он изобразил меня в виде гигантской гитары, а внутри был младенец со странно знакомым лицом, скорчившийся, словно в материнской утробе…)

— Да, он понимал толк в винах.

— В мое время он уже увлекался и винами, и редкими книгами, так что сам иногда путался. — Хью ловко брил брату бороду, легонько прикасаясь к яремной вене и сонной артерии. — Слушай, Смизерс, сказал он однажды, добудь мне бутылочку «Джона Донна», идет?.. Только чтоб был настоящий, издания тысяча шестьсот одиннадцатого года.

— Господи, вот потеха… Или нет? Жаль беднягу.

— Он был прекрасный человек.

— Лучший из лучших.

(…Я выступал с гитарой перед принцем Уэльским, давал с нею уличные концерты в пользу ветеранов войны, когда праздновался День перемирия, играл на приеме, устроенном обществом имени Амундсена, и перед членами французского Национального собрания, когда они обсуждали свою политику на ближайшие годы. «Три моряка» стремительно как метеор вознеслись на вершину славы, «Метроном» сравнил нас с «Четверкой голубых» под руководством Венути. Больше всякого несчастья боялся я тогда как-нибудь повредить руку. Но в то же время приходили в голову и мысли о смерти, представлялось, как где-нибудь в пустыне меня растерзают львы и заключительный аккорд гитары сольется с моим последним вздохом… Но я перестал играть по собственной воле. Не прошло и года после окончания Кембриджа, как я неожиданно для всех перестал выступать сначала с оркестрами, а потом не играл уже и для друзей, бросил бесповоротно, теперь вот даже Ивонна, хотя она родилась на Гавайях и это связывает меня с нею, словно тончайшая нить, не подозревает, что я когда-то этим увлекался, ведь никто уж не скажет: «Хью, где же твоя гитара? Сыграй-ка нам что-нибудь…»)

— Хью, — сказал консул, — я хочу перед тобой покаяться… Когда тебя не было, я тут злоупотреблял стрихнином.

— Талаветипаротия, — сказал Хью с шутливой угрозой. — Сила, обретаемая через усекновение головы. Ну-ка, «побудь спокоен», как говорят мексиканцы, я выбрею тебе шею.

Но сперва Хью обтер бритву клочком папиросной бумаги, рассеянно оглядывая через дверь комнату консула. Окна там были распахнуты настежь; занавески легонько колыхались. Ветер почти затих. Воздух был насыщен благоуханием сада. Потом Хью услышал, как за стеной снова взметнулся ветер, свирепое дыхание Атлантики схлестнулось со страстной музыкой Бетховена. Но за окном ванной, с подветренной стороны, деревья будто и не шелохнулись. Занавески тоже едва подрагивали под дуновениями иного, неведомо откуда струившегося ветерка. Как матросское белье, развешанное сушиться над палубой парохода, высоко между стрелами подъемных кранов, слабо трепещет в сиянии солнца, а тем временем, всего в какой-нибудь лиге за кормой туземное суденышко борется с ураганом, который яростно рвет паруса, так и занавески эти лишь чуть заметно покачивались, словно были во власти какой-то иной стихии…

(Почему я перестал играть на гитаре? Разумеется, не потому, что понял наконец, с запозданием, смысл Филлипсоновой карикатуры, жестокую правду, сокрытую в ней… Там, на Эбро, сейчас проигрывают сражение… Но все-таки продолжай ты играть, это вполне могло бы выглядеть лишь как еще один способ сделать себе рекламу, стяжать лавры, словно мало лавров приносили статьи, которые ты каждую неделю писал в «Ньюс оф уорлд»! Или же это обрекало меня на неизлечимую «любовную болезнь», или на участь вечного трубадура, фокусника, который увлекается лишь замужними женщинами — но почему? — и в конечном счете вообще не способен любить...