Владимир Левченко - Отмеченный

Пролетело ещё несколько разных минут. Потом на первом этаже его одежда, и:

— До свидания, Вова. Обязательно пей все таблеточки, которые мама будет давать.

И вот они уже едут с мамой в такси. Мимо всех магазинов. Про них даже и не вспомнилось. Мама всегда говорит, что денег не хватает, но сегодня они едут на такси. Подкатили прямо к подъезду. А когда зашли домой, у Вовы глаза округлились: папа протягивал ему навстречу красный автомат с жёлтым рожком. Тот, который стреляет шариками.

— А ты как узнал!?..

— Ну, ты же как-то говорил мне… — улыбнулся папа.

И не стало больницы, не стало боли… В тот день не одна самодельная мишень была много раз пробита в районе десятки.

Через два дня ближе к вечеру пришла Вовина бабушка, Елена Сергеевна, мамина мама. Стол накрыли в зале. Сидели и разговаривали.

— Вам сахару сколько положить? — спросил папа.

— А ты мне лучшей варенья подай, — ответила Елена Сергеевна, — вон у вас малинка в вазочке.

— На, мам, на, — подала варенье Вовина мама, — ты рассказывай, как к Поповым-то сходила…

— Сходила, сходила… щас, расскажу всё… маслице подай ещё, — обустраивала бабушка колбасой и маслом булочку. — Пришла я, обнялись мы с подружкой моей дорогой, год уж не видались. Посидели, обсказала я ей всё, что Вову нашего надо бы маме её показать. А Галинка говорит мне, что мама-то у ней уже старая совсем, не берёт никого лечить. Ну, посидели мы ещё, всплакнула я — что, мол, делать-то нам. Одним словом, сходила она в комнату к Пелагее Ильиничне… Согласилась старушка посмотреть нас… завтра… во второй половине дня. Но только посмотреть, а лечить, может, и не возьмётся.

— Ну, спасибо, мам, спасибо тебе. Поедем завтра.

На следующий день уже в сумерках Вова с мамой и Елена Сергеевна подошли к небольшому дому в узком переулочке. Через невысокую ограду было видно, как от крыльца поднялись с лаем и направились к воротцам пять или шесть разномастных маленьких собачек. Наверное, услышав собачий лай, вышла встречать гостей Галина Ивановна.

— Здравствуй, подружка моя дорогая! — расцеловали друг другу щёки она и Елена Сергеевна. — Пойдёмте, мама уже ждёт вас.

В небольшом, плохо освещённом коридорчике разулись, сняли куртки и пальто.

— Заходите сюда, — открыла одну из комнатных дверей Галина Ивановна.

Пошли Вова с мамой. Дверь прошли, а дальше и идти некуда — какая же она маленькая, эта комнатка. Длиною в кровать двухметровую, а по ширине между стеной и кроватью ещё тумбочка поместилась. На тумбочке небольшая икона: надтреснутая доска с ликом Божьей Матери. Краски потускнели и подтёрлись, но глаза Богородицы смотрели на вошедших ярко, отчётливо.

А на кровати, обложенная множеством подушек, сидела очень полная женщина. Настолько полная, что кровать за ней была почти не видна. Сидела она совершенно неподвижно, и из-за этой неподвижности казалась какой-то искусственной, неживой фигурой. И только глаза смотрели на вошедших ярко, отчётливо. Сильно пахло расплавленным воском. За оконцем стемнело, и комнатку освещала маленькая жёлтая лампочка под низким потолком. Ещё у иконы горела тонкая жёлтая свеча.

— Здравствуйте, Пелагея Ильинична! — поздоровалась Вовина мама.

— И тебе здоровья, женщина… ты матка будешь? — только чуть повернув голову, ровным тихим голосом ответила Пелагея Ильинична.

— Да… да, я мама…

— Что… дивишься на меня, что я така большая и гладкая, — тяжело дыша, сказала Пелагея Ильинична. — Забодала меня болезня… раздуват, ажно кожа лопатся… и вода вон из трещин текёт… — Помолчала немного, отдохнула. — Я хоть платьем, как попоной, накрыта, а то и смотреть страшно. А к ночи меня дочка почистит от сырости… ну, давай мне сынка свово…

— Иди, Вова, — подтолкнула мама Вову. Он шагнул и оказался рядом с бабушкой. Она взяла его руки в свои и пристально посмотрела в глаза. И Вова стал смотреть в её ясные серо-голубые глаза. Через минуту-другую Пелагея Ильинична повернула голову к Вовиной маме.

— Ох, силов совсем нету, — вздохнула тяжело. — Вижу, падучая у него… запущенный он сильно, глазки уж с места сдвинулись, косеньки вон…

— А можно ли сделать что-нибудь? — робея, с замирающим сердцем спросила мама Вовы.

— Да раньше бы ты ко мне, милая… старая я совсем, и болею вот. Сил уж у меня не хватит, справиться-то…

— Куда же нам теперь? — совершенно растерянно, дрогнувшим голосом спросила Вовина мама. Она смотрела на огонёк свечи перед иконой, и взгляд её был безнадёжной просящей горечью. — Нам же больше некуда идти…

— Больно тебе совсем за сынка… и мне сердце рвёшь, — чуть подвинулась на кровати Пелагея Ильинична. — Свет я от него чую, отмеченный он у тебя… хорошее от него людям будет, — замолчала, отдыхая. И тишина замерла в восковом жёлтом свете комнатки. — Потому, возьмусь я просить за него.

Ничего не понимая, Вова обернулся и посмотрел на маму.

— Спа… — попыталась сказать она, но слёзы прервали слово.

— Утешься уже… Горе твоё прошлым станет, а впереди — радости. Слёзы высуши и меня слушай, как делать надо. Сынку свово кажный день ко мне води, иль сам посля пущай прибегат, но кажный день, чтоб без прерыву, — помолчала, отдышалась. — Воду святую буду давать, так пейте её да умывайтесь маленько. Ещё, смотри, береги его от простуды и тягостей разных. Я его открою надолго, так чтоб сохранный был. Ну, так вот — всё… завтра чуток пораньше приходите, чем сегодня было. Щас ступайте, а мне Галинку направьте, к ночи уже.

— Спасибо вам, Пелагея Ильинична, спасибо вам! — пятилась к двери Вовина мама, и вместе с ней пятился Вова.

— Ступайте, — чуть кивнула она в ответ.

— Мам, какая падучая? — спрашивал Вова маму и заглядывал ей в лицо, когда они уже шли по улице. А мама только улыбалась самой безмятежной, самой счастливой, самой красивой на свете улыбкой. — Мам, ну какая у меня падучая?!

— Никакая, малыш, никакая… Вот скользко на улице, а ты же у нас подскальзываешься постоянно и падаешь. Забудь, сынок, это слово и не говори его никому. Береги себя и бегай поменьше, как бабушка велела. — Она обняла его, и они шли и шли дальше, домой.

Сначала с мамой, а потом один Вова каждый день приходил к Поповым.

— Здравствуйте! — открывал он дверь в комнатку.

— Здравствуй! Заходи, заходи, жду тебя… садись рядышком.

Вова садился рядом с Пелагеей Ильиничной, и происходило что-то необъяснимое: всегда очень подвижный, на краешке кровати он вдруг замирал. Никто не велел ему не шевелиться, никто не связывал, никто даже не прикасался к нему. Но покой, словно он оказывался на белом облаке, сразу заполнял его и делал неподвижным. Бабушка начинала говорить какие-то слова. Вова не мог разобрать их и просто слушал тихое журчание голоса. Ещё в это время Пелагея Ильинична часто крестилась. В самом конце каждый раз она опускала в банку с водой руку, и потом капли с её пальцев летели Вове на волосы, на лицо, на плечи… Банка всегда стояла на тумбочке, возле иконы. На дне в ней лежал большой белый крест. Эту же воду Вова наливал в свою банку и уносил домой. Иногда они разговаривали.