Ирина Васюченко - Голубая акула

— С бабкиным умом надо быть не хозяйкой, а горничной! — беспощадно отрезала Муся. — Вы же не знаете, что это была за дремучая старушенция! Однажды ей приснилось, что в этот день к ней придет смерть. И что вы думаете? Она напялила все самое лучшее, улеглась в своей комнате под образа и стала ждать. Папа ее осмотрел: здорова. Но к завтраку не вышла. Видно, боялась, что смерть ее на месте не застанет! От обеда тоже отказалась. Но когда смерть и к ужину не поспела, бабушка согласилась все-таки откушать. Да с голодухи так наперлась, что чуть и вправду Богу душу не отдала!

— Видно, ты ее тоже не жаловала. А ты думала когда-нибудь, что это вообще значит — быть старой? Каково это? А если при этом у тебя нет никаких интересов, тебя отлучили от единственного доступного занятия и никто на свете тебя не любит?

— Ну и что? Она сама никого и ничего не любила, кроме хозяйства. А вот его обожала! Знаете, как наша кухарка говорила? «С настоящей барыней ладить всегда можно. В доме хозяйка она, но уж у себя на кухне — я. А когда барыня из простых вышла, от нее спасу нет!»

Разговор о столь прозаических материях наскучил Муське. Она зевнула так откровенно, что при желании я мог бы обследовать ее гланды, и заключила:

— Уж на бабку-то я совсем не похожа. Говорят, смолоду она была красивая. Все равно не жалко! Я только об одном всегда жалею…

— О чем же?

— Не умею петь! Совсем не могу. Мама меня учила, учила и отчаялась. Говорит, у меня ни одной верной ноты. Это все папа. Он тоже был такой… безнадежный. Мама однажды подкралась тихонько и послушала, как он пел в саду. Она говорит, это было ужасно.

Муська погрызла ноготь и грустно призналась:

— А если бы могла, я бы пела всегда. И от горя, и от радости.

Опять поднакопилось работы. Просидев целый день над каким-то обвинительным заключением, я отправился к Элке. Шел не торопясь. Надо было еще раз обдумать происходящее, чтобы решить, что сказать ей, о чем пока умолчать.

Я решил признаться, что на меня снизошло озарение, быть может означающее, что мое расследование должно принять новое направление. Но, дескать, из суеверия я пока больше ничего не стану говорить. Может быть, и к лучшему, что так получилось. Теперь она уверится, что даже в самые чудесные моменты нашей любви я не забываю о данном ей обещании, мой мозг неустанно трудится над… Однако и впрямь не мешало бы обмозговать без промедления хотя бы один вопрос: есть ли какой-нибудь толк в спиринской подсказке?

Всего вероятнее, что нет. Миллер и женщины… как-то не вяжется. Но тем не менее Спирин прав: кроме Миши, все исчезнувшие — девочки. В конце концов, почему бы и нет? Если покойный Миллер, по свидетельству Аделаиды Семеновны, был наделен хотя не блестящей, но вполне сносной наружностью, то мой лже-Миллер, вздумай он за кем-нибудь приударить, не мог бы рассчитывать на благосклонный прием. Бр-р! Последняя пьяная потаскушка и та дала бы ему от ворот поворот. А он, озлившись, как знать… Боже, какой я болван! Как я раньше не додумался!..

Не дойдя всего нескольких шагов до дома Елены, я повернул назад и тяжелым галопом помчался в противоположном направлении. Медлить было нельзя. Я кожей чувствовал, что опасность возрастает с каждым часом. Проклятый идиот! Чему тебя только учили!

Марфа Спиридоновна встретила меня приветливо, хотя прежнего бурного радушия не проявила. Видимо, до ушей Парамоновых дошла молва о моих чудачествах.

Это, конечно, не помешало купчихе предпринять энергичную попытку немедленно усадить меня за стол, полный яств. В доме гостил сын Димитрий с молодой женой, и здешнее святилище — стол — выглядело еще богаче, чем в прошлый мой визит.

Но на сей раз я был менее всего расположен к кротким радостям чрева. С несвойственной мне бесшабашностью я солгал, что следствие по делу о похищении ребенка возобновлено в официальном порядке. Я здесь затем, чтобы получить дополнительные сведения.

Будучи далеки ото всего, что связано с нашим департаментом, Парамоновы не усомнились в истинности моих слов, как то не преминул бы сделать любой мало-мальски сведущий в сих тонкостях человек. Они дружно насели на меня, заклиная открыть им, какие там новые обстоятельства, есть ли подозреваемый, кто он таков и пр.

— Тайна следствия, — твердил я, незыблемый, как скала.

Димитрию, искушенному в суровой поэзии воинского долга, моя непреклонность пришлась по сердцу.

— Оставьте, маменька, это дела мужские, — тоном приказа молвил он, оттесняя Марфу Спиридоновну богатырским плечом. Как будто не он только что с нею вместе атаковал цитадель моей следственной тайны!

Но я счел за благо не напоминать ему об этом. То, что он оказался здесь, было как нельзя более кстати. Его-то мне и надобно! В противном случае пришлось бы отправляться в Сызрань, семь верст киселя хлебать ради встречи с Софьюшкой да Аглаюшкой, которые, весьма вероятно, еще не пожелали бы обсуждать со мной щекотливую, хоть и давно быльем поросшую тему. Решать «дела мужские» с этим недалеким молодцом, похожим на водевильного гусара, было значительно легче.

По настоянию Димитрия пригубив крепкого, ядовито-зеленого, однако вкусного домашнего ликера, я приступил к главному. Из почтения к мужскому братству приподняв завесу тайны, я намекнул ему, что к преступлению мог быть причастен некий немолодой господин, который был тогда влюблен — само собой, безответно — в его сестрицу.

— Для розыска подозреваемого надобен его словесный портрет, — надувшись, как индюк, заявил я. — Мы рассчитываем на вашу помощь.

Пробормотав несложную комбинацию из слов, имеющих хождение в мужском обществе, Димитрий потер лоб:

— Знать бы! Эх!.. Не больно-то я рассматривал его. Как Глашка показала, — вот он, мол, — я его враз за ворот и харей в лужу. Зол я тогда был, как бешеный жеребец. Не оттащи меня Глашка, утопил бы его на месте. Лужа глубокая попалась, а такому мозгляку много не надо.

— Так он мозгляк?

— Наигнуснейшего свойства! Верите ли, его даже бить было мерзко. Я и не стал, потыкал только… И вы говорите, он замешан?.. — Душевное смятение честного вояки дало о себе знать новым залпом исконно русских выражений. — То-то мне показалось…

— Что? Что показалось?! — вскричал я, уже не заботясь о своей внушительной позе.

— Когда мы с Аглаей уходили, а он в луже валялся, он вроде бы что-то квакнул, мол, «погодите!» или «я вам задам!». Я хотел было вернуться, добавить ему леща-другого от щедрот, да Глашка у меня на руке так и висела. Боялась, убью…

— Прошу к столу, Николай Максимович! Не обидьте, откушайте!

Только потому, что живот в самом деле подвело, да и все, что собирался узнать, уже было спрошено, я согласился. В первые минуты гурманское наслаждение поглотило меня целиком — все же Марфа Спиридоновна, а скорее, ее кухарка была волшебницей. Но когда подавали десерт — упоительно-нежное, многоцветное сооружение из пышного крема, — я был уже так сыт, что мог бы любоваться сим натюрмортом почитай что бескорыстно.