Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

Но тут дьявол показал вниз, на следующую крышу, и прищелкнул пальцами, и крыша откинулась, и я увидела еще одну семью, там была целая куча детишек и родственников, наверное, они отмечали какое-то семейное торжество, все смеялись и радовались, детские глазки горели счастливым огнем, но тут он взметнул руку вверх, и я снова подняла голову к небу, и туча снова закипела, и из нее вынырнули человеческие фигуры, и я сразу поняла, что это те же самые люди и те же самые дети, что только что сидели в комнате под откинутой крышей. И я видела их одновременно в их счастливом доме и — увеличенными — на небе, но если внизу на их лицах была написана радость, то там, наверху, среди туч, все они стояли на коленях, сбившись в тесный кружок, и в их глазах был звериный ужас, а на их одежде были звезды Давида, а из тучи, как из мегафона, слышался грохот телячьих вагонов, грохот телячьих вагонов, грохот телячьих вагонов, грохот вагонов, грохот…

Но дьявол уже приподнял следующую крышу и положил руку мне на плечо, повернув меня в нужном направлении, и я увидела освещенную комнату, увидела нашу квартиру, и там стоял батюшка, который только что принес кувшин пива, который только что принес вирджинские сигары, и он растерянно озирался в поисках своего гостя и растерянно озирался в поисках меня, а потом он пошел на кухню, и я увидела и матушку тоже.

И тут дьявол указал на небо.

По нему шла длинная вереница людей, мужчин, женщин и детей, они поддерживали друг друга, но все равно часто падали, а со всех сторон — как волки на стадо — напирали мужчины с ружьями, палками, дубинами и вилами, а потом прямо посреди вереницы я, как через сильное увеличительное стекло, увидела два лица, оба страшно постарели, Лев и Гудрун, и у матушки на шее висела дощечка с надписью Германская свинья! и в ту же минуту кто-то вонзил, точно в сноп, вилы в человека, который шел прямо перед ней, и я вскрикнула…

— Вы хотите посмотреть, что станется с вашим отцом и вашей матерью?

Я была не в состоянии говорить. Он подождал немного, а потом закрыл свою лавочку. Прищелкнул пальцами, крыша опустилась на место, и видение над нашими головами растаяло, и там снова была только грязная туча.

— Если бы ваши родители погибли на кровавой свадьбе в Домашове, то есть, на ее кровавом повторении, им было бы куда лучше, потому что кровавая свадьба — это ничто по сравнению с тем, что их ожидает. Да и все кровавые свадьбы ничто по сравнению с тем, что ожидает вас всех! Я готов был помочь. Впрочем, как вам будет угодно. Однако же, если вы еще надумаете…

Он обождал немного, а потом резко мотнул головой.

— Что ж, решили — значит, так тому и быть.

Мы забрались через слуховое окно на чердак, спустились на лифте, а когда я вернулась домой, то объяснила батюшке, что провожала его гостя на вокзал, потому что он внезапно вспомнил, что ему непременно надо нынче же кое-куда съездить, он, мол, просил извиниться за него, но он еще вернется и навестит нас.

Батюшка только удивленно покрутил головой. И однажды, спустя какое-то время, сказал мне недоуменно:

— Ты, Соня, помнишь еще того паренька, которого я пару раз приводил к нам? Того, что приглашал нас на свадьбу? Его звали совершенно так же, как убийцу с кровавой свадьбы в Домашове, если ты о ней еще не позабыла.

— Что ты! — замотала я головой. — Не помню я никакой кровавой свадьбы. Наверное, это случилось тогда, когда я еще работала домашней учительницей в семействе инженера Паржизека. Там, видишь ли, запрещалось читать любые газеты и слушать радио, а каждого, кто приходил в дом, господин инженер собственноручно обыскивал — не принес ли этот человек какое-нибудь дурное известие.

— Надо же! — перепугался батюшка. — А ты мне об этом ни разу не сказала. И зачем же инженер так поступал?

— Он не желал, чтобы процессу воспитания его жены, извини, я хотела сказать — его дочери, мешали шум и гам нашего испорченного мира.

— Слушай, Сонечка, — задумался тут батюшка, — а не тот ли это инженер, что финансирует теперь генерала Гайду и его чешских фашистов и причастен к фашистскому нападению на казармы в Жиденицах?

— Никто не сумел доказать его вину, батюшка, и вдобавок ты прекрасно знаешь, что все это нападение на казармы — простая глупость, которая выставила чешских фашистов в смешном свете.

— И все-таки я не стал бы его недооценивать.

Спустя несколько месяцев после описанных выше событий я, которой все это не давало покоя, зашла еще раз на Янскую улицу и попыталась отыскать тот дом, а в доме — ту квартиру (четвертый этаж, первая же дверь напротив лестницы). И не могу сказать, что я сильно удивилась, когда не нашла ни то, ни другое. Глупость какая — думать, будто дьявол живет в самом центре Брно. И с души у меня свалился камень, потому что это означало, что я имею право не относиться всерьез к тому, что он мне сказал и показал. Один царь был хром и глуп и растаял, как тумана клуб!

(Однако на самом деле я отлично понимала, что он не солгал мне. Ведь все то, что мне было показано, я уже давным-давно знала по представлениям ланшкроунского звериного театра. Итак, сначала мне показали это в театре, когда я сидела на крыше ланшкроунского сарая, потом в кино — на небе над брненскими крышами, ну а затем все это случилось в действительности. Но так происходит со всеми нами. Прежде чем что-то случится, мы сто раз видим это, сто раз слышим или читаем об этом, но ничто не вразумляет нас! Мы не желаем понять, что все истории правдивы! Слышите, господа, все истории правдивы! И рано или поздно они происходят на самом деле!)

Миновали годы после нашего визита к господину президенту в Ланы, и все это время батюшка мечтал еще раз с ним встретиться, еще раз побеседовать, но никогда он ничего для этого не предпринял, он не хотел напоминать ему о себе, потому что понимал, что президент завален государственными делами и что если бы он уделял каждому гражданину столько президентского времени, сколько в тот раз нам двоим, то целых триста лет не занимался бы ничем, кроме встреч с согражданами.

Так что они больше не виделись, но батюшка все же нашел способ быть рядом со своим президентом. Я знаю, например, что он зачитывался его книгами. Темно-красный том «Мировой революции» Масарика я видела на полочке над креслом-качалкой, где батюшка держал книги, которые хотел иметь под рукой. И еще это их общее увлечение: русские романы!

Однажды батюшка сказал мне:

— Представь себе, что когда я читаю, например (в который уже раз?), «Преступление и наказание» Достоевского и брожу с Раскольниковым по петербургским улицам, то мне кажется, я вижу, как к нему подходит какой-то человек, и я сразу узнаю Масарика в этой его фуражке легионера, и Раскольников испуганно оборачивается, его сбивает с толку военная форма президента, но старик спокойно улыбается, давайте побеседуем, предлагает он и ведет Раскольникова к скамейке на набережной Невы. Я незаметно присоединяюсь к ним и слышу, как наш президент рассказывает об обуявших нынче многих идеях всеобщего разрушения и о мечте о сверхчеловеке, иссушающей душу и превращающей все, что есть в человеке истинного, в сплошной навоз; говорит он и о том, что на самом деле наше величие заключается как раз в умении любить ближнего. «Иисус, а не Наполеон!» — говорит Масарик Раскольникову, а когда после долгой беседы он наконец поднимается, то Раскольников еще несколько минут сидит в одиночестве, а потом спешит домой. Его душа спасена! Вот только книга испорчена! Потому что если Раскольников не убьет старуху-процентщицу, то что же останется от романа? И я бегу за господином президентом, опасаясь, что он затеряется на петербургских улицах, догоняю его и говорю: «Да вы же настоящий романоборец! Ведь если вы этак вот полезете во все главные романы и станете подобным образом говорить со всеми отрицательными персонажами, то что же останется от мировой литературы, что все мы будем читать?» И мы оба смеемся.