Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

Чем более узнавала я историю печального героя своего, тем более жалость к нему, поселившаяся в моем сердце в первые минуты встречи, вытеснялась восхищением и восторгом. Скажу больше: вскоре я была влюблена в него. Но я — увы! — ни разу не решилась открыть ему свое сердце. Я позволяла себе только изредка и издалека с обожанием созерцать властителя моей души; он так никогда и не узнал о той любви, каковую возжег он во мне. И никогда не узнал он о самом существовании моем.

Любовь моя к вечно печальному рыцарю была и останется навсегда неразделенной и безымянной. Но так распорядилась судьба, и не мне противиться ей, я могу лишь смиренно принять ее, как не заслуженный мною дар.

Возможно, многим в округе он казался нелепым и даже безумным, но я видела его иным, — а что, признайтесь, может быть истиннее образа, воссозданного любовью?!

Наконец, в этом же селении я повстречала одного бедного сборщика податей, бывшего солдата, потерявшего левую руку в сражении при Лепанто, и свела с ним знакомство. Он был великий охотник до рыцарских романов, сам в часы досуга склонялся с пером над листом бумаги, — в чем признался мне однажды со смущением.

Сборщик податей был нищим и гордым. Но найдется ли на свете хоть один человек, лишенный тщеславия? Я уговорила сего бедолагу, дабы он — к вящей славе своей правой руки — выпустил в свет мою повесть под своим именем. Пусть обстоятельство сие не смущает тебя, читатель. Я поступила так, движимая только одним: иначе род людской навеки будет лишен развлечения и удовольствия, каковые повесть моя может доставить всякому, кто познал в этом мире безрассудство любви и отваги.

Да будешь ты, любезный читатель, вознагражден так, как была вознаграждена я!

Наверное, только через месяц после пожара решился я прийти вновь к Дому писателя.

Дом смотрел на город и на Неву пустыми глазницами. Стены — в копоти; до сих пор пахло дымом и гарью. Единственное, что сделали за этот месяц, — обнесли дом забором.

Ветер шевелил в переулке золу и пепел, мокрые обгоревшие листы рукописей.

Я поднял несколько листков. Чей-то рассказ?

«…Писателем я стал из боязни. Вы, может быть, подумаете: из боязни жизни? жены? соседей по коммуналке? начальства? Но разве такой страх может стать причиной творчества?

Я боялся времени.

Скажите: в детстве вы удивлялись, почему время течет только из прошлого в будущее? Куда оно девается? Где у него начало и где конец? Может ли оно повториться? Было у вас так, да? Вот и я, ребенком, спрашивал об этом постоянно — и самого себя, и взрослых. Взрослые на мои вопросы ответить толком ничего не могли. Но чаще всего даже и не отвечали — отмахивались от меня, как от назойливой мухи.

Мне вспоминается: был я одинок. И еще в детстве стал сочинять истории, главным героем которых я сделал время. Уже свое собственное. Я мог делать с ним все, что угодно. Лишь бы фантазии хватало. А фантазировать я любил.

„Андерсен“ — называли меня и дети, и взрослые. Я краснел. Все думали: я обижаюсь; но я не понимал пренебрежительной иронии своих знакомых и смущался потому, что даже в шутку не мог позволить себе называться так. Для меня, мальчишки-фантазера, Андерсен был величайшим писателем.

Нет, нет, я вовсе не ощущал себя гадким утенком. Скорее уж — белой вороной…

Реальное время, разумеется, текло своим чередом — как и полагается: из прошлого в будущее. И я в конце концов стал взрослым. Но привычка писать с годами не исчезла; напротив, чем больше времени моей реальной жизни утекало в прошлое, тем больше исписывал я бумаги: все придумывал и придумывал новые правила игры со временем.

Но показать кому-либо свою писанину я долго не решался.

Наконец написал один рас…»

Второй листок обгорел сразу с двух сторон.

«…лать будем?

— Ну что же, — рассудительно произнес степенный Игорь Григорьевич, — только автор повинен в том, что мы с вами попали в весьма щекотливое для нас положение. Мы хотим есть? Значит, мы должны отыскать автора — и пусть он нас накормит! Ведь только по его милости мы сейчас подыхаем с голоду. Так вот, пусть он и придумывает, как накормить нас! Это его забота, а отнюдь не наша. Еще Ильф и Петров говорили: „Спасение писателей — дело рук самих писателей“. Автора!

Кинулись искать автора.

Но того и след пропал — словно и не было никогда…»

Еще один листок. Продолжение первого?

«Я решил, что с этим рассказом уже не стыдно и на люди выходить. И вышел: отнес его в редакцию одного журнала.

И признаюсь сразу: вскоре уже сам рассказ сыграл с автором злую шутку.

Редактор встретил меня в первый раз чрезвычайно приветливо, бережно взял листки из моих рук в свои и, улыбаясь, сказал: зайдите через неделю.

Я пришел ровно через неделю. Когда я поднимался по редакционной лестнице, сердце мое прыгало: сейчас, сейчас, возможно, буквально через минуту, решится моя судьба!..

Редактор встретил меня снова приветливо и, извинившись, что не было времени прочитать мой рассказ, попросил: зайдите еще через неделю.

Через неделю я снова пришел… — в общем, смотрите два предыдущих абзаца.

Так продолжалось довольно долгое время — ведь я был человеком наивным, ничего не смыслящим в издательской рутине, верящим людям на слово.

В конце концов я понял: я попал в какой-то заколдованный круг, неподвластный законам материального мира. Время здесь не текло из прошлого в будущее. Оно бежало по кругу, неизменно повторяя самое себя, и было бессильно вырваться за пределы незримой, но всевластной черты.

Круг был маленький, совсем крохотный, и мне, автору, места в нем не было.

Не было места не только автору, но и его героям тоже. Я ничем не мог им помочь. И матерясь, проклиная меня на чем свет стоит, они канули в Лету, провалились в тартарары. И сам след их исчез…»

Я стоял на набережной у дощатого забора, еще не успевшего потемнеть от дождей и времени.

Летел по ветру невесомый, бессмысленный пепел рукописных листов. Что было написано в них? Герои погибли, не дождавшись автора; автор не смог им помочь, ибо сам заблудился во времени, которое придумал не он…

— Да брось ты, — весело сказала дама, вышедшая из ближайшего ко мне подъезда. Вслед за ней на набережной появился понуро ссутулившийся мужчина; остановился, застегивая верхнюю пуговицу рубашки. — Брось и разотри. Нашел из-за чего расстраиваться! Ну, выпил вчера с приятелем немного лишнего, с кем не бывает?! Ну, позвонил. Мне только жаль, что трубку сняла не я, а муж. — Дама взяла своего кавалера под руку. — Если бы я первая подошла к телефону, я бы что-нибудь придумала и выскочила к тебе и к приятелю твоему. Мне было бы оч-чень любопытно узнать: кто из вас — тонкая рябинка, а кто — канализационный люк… Да улыбнись ты, наконец! Я-то ведь улыбаюсь. Я вообще оптимистка и гуманистка. И если что-нибудь надо в связи с гуманизмом, то звони без колебаний… Да ты ведь знаешь. Для тебя двери моего сердца всегда стоят раскрытые. И пива я тебе сейчас куплю, можешь не сомневаться… И ладно, и молчи, и Бог с тобою, слушай меня, как слушают морской прибой…