Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7

Был полдень. Двенадцать безымянных, ничем не примечательных англичан покинули зал судебных заседаний, и дверь совещательной комнаты за ними закрылась.

Битва между Адамом Кельно и Абрахамом Кейди подошла к концу.

В половине второго Шейла Лэм вбежала в комнату, где сидели остальные, и сообщила, что присяжные возвращаются. Коридор был битком набит репортерами. Правда, они были вынуждены подчиниться железному правилу, запрещающему любые фотосъемки и интервью в здании суда. И все же один из них не выдержал.

— Мистер Кейди, — сказал он, — присяжные совещались очень недолго. Как вы думаете, значит ли это, что процесс выиграете вы?

— Этот процесс не выиграет никто, — ответил Эйб. — Мы все его проиграли.

Он и Шоукросс протолкались сквозь толпу и оказались стоящими рядом с Адамом Кельно.

Гилрей сделал знак своему помощнику, который подошел к ложе присяжных.

— Вы вынесли вердикт?

— Да, — ответил старшина присяжных.

— И этот вердикт вынесен единогласно?

— Да.

— Решили ли вы дело в пользу истца, сэра Адама Кельно, или в пользу ответчиков, Абрахама Кейди и Дэвида Шоукросса?

— Мы решили дело в пользу истца, сэра Адама Кельно.

— И вы единогласно определили сумму возмещения?

— Да.

— Какова эта сумма?

— Полпенни.

Анджела вбежала в кабинет, где неподвижно сидел Адам.

— Это Терри, — сказала она. — Он вернулся и собирает свои вещи.

Адам выбежал из кабинета, шатаясь и натыкаясь на стены, поднялся по лестнице и рывком распахнул дверь. Терри закрывал чемодан.

— Я много не взял, — сказал Терри. — Только самое необходимое.

— Ты возвращаешься к Мэри?

— Мы уезжаем вместе с Мэри.

— Куда?

— Пока толком не знаю. Из Лондона и из Англии. Анджела будет знать, где я.

Адам загородил собой дверь:

— Я требую, чтобы ты мне сказал, куда вы едете.

— Туда, к прокаженным! — крикнул Терри. — Если я буду врачом, то таким, как доктор Тесслар!

— Оставайся здесь, ты слышишь?

— Вы солгали мне, доктор.

— Да, солгал! Я сделал это ради тебя и Стефана.

— И я вам весьма благодарен. А теперь дайте мне выйти.

— Нет!

— А что вы со мной сделаете? Отрежете мне яйца?

— Ты… Ты… Ты такой же, как и все они! Ты тоже хочешь меня уничтожить! Они заплатили тебе, чтобы ты уехал. Все тот же заговор!

— Вы гнусный параноик. Вы отрезали яйца евреям, чтобы свести счеты с собственным отцом. Разве не так, сэр Адам?

Адам ударил его в лицо.

— Жид! — кричал он, нанося новые и новые удары. — Жид! Жид! Жид!

Эйб открыл дверь квартиры на Колчестер-Мьюз. За дверью стоял Томас Баннистер. Эйб молча впустил его и провел в гостиную.

— Мы с вами договаривались о встрече, — сказал Баннистер. — Я ждал.

— Знаю, прошу меня простить. Виски?

— Пожалуйста, без льда.

Баннистер снял плащ, и Эйб налил ему виски.

— Понимаете, в последние день-два у меня были сплошные прощания. Просто прощания, торжественные прощания, слезные прощания. В том числе я проводил дочь в Израиль.

— Жаль, что ее здесь уже нет. Очень милая девушка, я был бы рад познакомиться с ней поближе. Новости с Ближнего Востока нерадостные.

Эйб пожал плечами:

— К этому можно привыкнуть. Когда я писал «Холокост», Шоукросс приходил в ужасное волнение всякий раз, когда там наступал очередной кризис, и наседал на меня, чтобы я поскорее прислал ему рукопись. А я отвечал, что он может не беспокоиться: когда бы я ее ни кончил, легкой жизни евреям ждать не приходится.

— Да, не так это просто.

— Что — писать или быть евреем?

— Я, собственно, имел в виду писание. Ведь вы как будто влезаете внутрь человека и месяцами снимаете на пленку, что происходит у него в голове.

— Что-то вроде этого. Баннистер, я не спешил с вами увидеться, потому что побаиваюсь вас.

Баннистер улыбнулся.

— Ну, я же не собирался допрашивать вас как свидетеля.

— Знаете, о ком я сейчас постоянно думаю? — спросил Эйб.

— Об Адаме Кельно.

— Откуда вы знаете?

— Потому что я тоже о нем думаю.

— Вы знаете, Хайсмит был прав, — сказал Эйб. — Ведь если бы нам не повезло, то и мы оказались бы там. Как быть обыкновенному человеку, когда у него член затянуло в мясорубку? Как бы, черт возьми, вел себя там я?

— Мне кажется, я знаю.

— А вот я не очень-то уверен. В мире слишком мало таких людей, как Даниэль Дубровски, или Марк Тесслар, или Пармантье, или Вискова, или Ван-Дамм. Мы много говорим о мужестве, а кончаем тем, что оказываемся последними мерзавцами.

— Таких людей больше, чем вам сейчас кажется.

— Одного я пропустил, — сказал Эйб. — Томаса Баннистера. В тот вечер, когда вы поучали меня, за кого на мне лежит ответственность, вы забыли назвать себя. Вот было бы обидно, если бы английский народ лишился такого премьер-министра.

— А, вы вот про что. Ну, каждый должен делать то, что считает правильным.

— Зачем? Зачем Кельно возбудил это дело? Конечно; я знаю, что он всегда хочет быть большой рыбой в маленьком пруду. Он понимает, что хуже других, и поэтому всегда устраивался там, где может чувствовать, что он лучше других. В Сараваке, в лагере «Ядвига», в этой поликлинике для рабочих в Лондоне.

— Кельно — трагическая фигура, — сказал Баннистер. — Он, конечно, параноик и поэтому не способен к самоанализу, не может отличить добро от зла.

— А почему он стал таким?

— Может быть, из-за того, что с ним плохо обращались в детстве. Польша преподнесла ему хороший подарок — антисемитизм, теперь у него было на кого обратить свою болезненную ненависть. Знаете, Кейди, хирурги — люди странные, очень часто хирургия для них — способ удовлетворить свои кровожадные инстинкты. Пока Кельно жил в цивилизованной обстановке, эта его потребность находила выход в хирургии. Но когда такой человек оказался там, где разрушена вся социальная структура, и ему развязали руки — получилось чудовище. А потом, вернувшись в цивилизованное общество, он снова стал обыкновенным хирургом и не чувствовал за собой никакой вины за то, что делал.

— После всего, что я слышал в суде, — сказал Эйб, — после того, как я узнал, какие ужасы может человек по чужому приказу творить с другими людьми, после того, как увидел, что Холокост продолжается и будет продолжаться вечно, я теперь думаю, что мы безнадежно губим мир, в котором живем, и самих себя. Мы загадили нашу планету, мы истребляем ее обитателей, друг друга. Мне кажется, наше время уже истекло, — вопрос не в том, случится ли это, а только в том, когда. И если посмотреть, как мы себя ведем, то похоже, что терпение Господа уже на исходе.

— Ну, Господь куда терпеливее, чем вы думаете, — сказал Баннистер. — Видите ли, мы, смертные, ужасно высокого о себе мнения. Мы решили, что во всей Вселенной и во все времена мы единственные, кто все это переживает. Я всегда верил, что такое уже случалось раньше на той же самой Земле.