Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7

Двадцать лет я молил Бога о чуде — чтобы все изменилось, чтобы в один прекрасный день она сказала мне: „Я понимаю, что тебе плохо. Иди, воюй со своими ветряными мельницами. Я встану рядом с тобой“.

Когда я вернулся из Голливуда с мозгами набекрень, я стал упрашивать ее сдать Линстед-Холл в аренду, забрать детей и отправиться со мной в дальние страны, куда звало меня писательское воображение.

Кого я хотел провести?

В тех редких случаях, когда Саманта сопровождала меня в моих поездках, она жаловалась на неудобства, на мою занятость, на необходимость появляться в свете. Целые дни она проводила в хождении по магазинам. По вечерам, когда я уходил на важные для меня встречи, я так беспокоился о бедной Саманте, скучающей в отеле, что не мог как следует заниматься своим делом. Мне приходилось за все перед ней извиняться.

Я хотел писать в Линстед-Холле. Даже это дерьмо — „То самое место“. Но Саманта твердила, что мое присутствие в доме связывает ее и нарушает нормальную жизнь. Для нее всегда было мучительным испытанием принимать моих коллег и деловых знакомых.

И теперь я слушал ее, не веря своим ушам. За двадцать лет она ничегошеньки не поняла.

„Благодари Бога, — сказала Саманта, — что у тебя есть такие друзья, как Лу Пеппер. Ты знаешь, что из-за твоего поведения он в Лондоне слег в больницу с сильнейшим колитом?“

Мне и в голову не приходило, что колит у человека может обернуться словесным поносом, но с Лу Пеппером случилось именно это. Он вернулся в Лондон раньше меня и успел ее обработать, заодно рассказав во всех подробностях о Лауре. Он объяснил ей, что этот новый заказ — важнейшее событие в моей жизни, что он означает большие деньги. Если она хочет спасти меня от будущих Лаур Альб, то не должна отпускать в Лос-Анджелес одного. Он-то при этом, конечно, имел в виду заполучить верного союзника, который постоянно будет под рукой, готовый вправить мне мозги, если я вдруг собьюсь с намеченного, правильного, курса.

Поэтому Саманта была готова меня простить и принести эту жертву — переехать в Беверли-Хиллз и жить со мной в особняке. Свою речь она закончила рассуждениями о том, как плохо у нее со здоровьем, как много у нее забот, как она экономна и, в заключение, как она всегда поддерживала меня и помогала в работе.

Приходить в ярость не было никакого смысла. Я уже пытался это делать. Я посмотрел на нее и понял, что она никогда не переменится. Она так же неумна, как и ее лошади, и теперь я знал, что не благодаря ей стал писателем, а вопреки ей им остался.

„Давай разводиться“, — сказал я.

Сначала Саманта попробовала уговорить меня по-хорошему: я, мол, перенес долгий перелет, устал и так далее. Я настаивал. Тогда она стала играть на моих страхах: я останусь совсем один, дети обратятся против меня, меня замучат угрызения совести.

Поняв, что я непреклонен, она пришла в отчаяние.

„Я иду ко дну, Саманта. Если я и дальше буду вести такую жизнь, мне конец. И я решил, что уж если погибать, то в бою“.

Тогда Саманта, которой лично для себя всегда нужно было лишь очень немногое, пригрозила оставить меня без единого шиллинга.

„Тут я готов пойти тебе навстречу, — сказал я. — Ты получишь все, включая права на „То самое место“: в конце концов, на эту книгу вдохновила меня ты. А я уйду без гроша в кармане. Это все твое… Все!“

Потом мне предстояло рассказать, что произошло, Бену и Ванессе. Я сказал им, что вскоре отправляюсь путешествовать по Восточной Европе и, если все пойдет нормально, то следующее лето проведу в Израиле. И чтобы они туда приехали.

Тут произошла странная вещь — они настояли на том, чтобы поехать в Лондон меня проводить.

И когда я покинул Линстед-Холл, то в одиночестве там осталась Саманта».

Одиссея Абрахама Кейди началась в Советском Союзе, где для него был организован тур с обычным принудительным ассортиментом: образцовые предприятия, новостройки, балет, музеи, дома пионеров и словесная акробатика в Союзе писателей. А на станциях метро, под хрипящими громкоговорителями, или в парках он тайно встречался с евреями.

Его просьба о посещении Продно затерялась в бюрократических закоулках. Он поехал в Киев и повидал пресловутые овраги Бабьего Яра, куда загнали тридцать пять тысяч евреев, чтобы расстрелять их при полном равнодушии украинцев.

Многочисленное и испытывавшее постоянные преследования еврейское меньшинство Киева проявило большое желание встретиться с Кейди. Но тут его поездка была внезапно прервана, и его попросили покинуть страну.

Из Парижа он с новым паспортом поехал в Польшу, правительство которой пыталось убедить весь мир, что поляки неповинны в геноциде евреев и что теперь, при коммунизме, в Польше господствует новая, либеральная атмосфера.

Абрахам совершил печальное паломничество в концлагерь «Ядвига», где погибла почти вся семья Кадыжинских. Лагерь был цел и невредим — он стал национальным святилищем. Кейди хотел сопоставить с действительностью те кошмарные картины газовых камер и крематория, которые виделись ему, когда он пытался поставить себя на место то эсэсовских убийц, то погибающих евреев. Он побывал в медицинских бараках, где проводились безумные хирургические эксперименты. И здесь он встречался с многими людьми, и многие стремились с ним поговорить. В результате однажды он был задержан во время обеда в варшавском отеле «Бристоль», три дня провел в штаб-квартире тайной полиции в качестве сионистского шпиона, а потом был выдворен из Польши.

То же самое произошло в Восточном Берлине, где главная линия пропаганды состояла в том, что восточные немцы искупили свои грехи, обратившись в коммунистическую веру, в то время как западные остались настоящими нацистами. Во время третьей поездки в Восточный Берлин его предупредили, чтобы больше он здесь не показывался.

После этого Абрахам Кейди проехал по следам выживших в войне беженцев из Восточной Европы — в их главный сборный пункт Вену, а оттуда в лагеря на побережьях Италии и Франции, где подпольные иммиграционные агенты скупали старые, никуда не годные, протекавшие, как решето, суда, на которых беженцы пытались пересечь Средиземное море и добраться до Палестины, преодолев британскую блокаду.

Он бродил по легендарному острову Кипр, как бродил по нему воскресший Лазарь: здесь англичане устроили огромные лагеря, где держали беженцев, которых не пустили в Палестину.

Он вернулся в Германию и беседовал там с десятками бывших нацистов, никто из которых, как выяснилось, даже не знал слов песни «Хорст Вессель» — гимна, под который они маршировали во времена Гитлера. И никто из тех, кто жил поблизости от Дахау, не замечал никаких странных запахов.