Мачей Милковский - Татуировка

Происходило это в самом-самом начале. Когда система рухнула, мне еще не исполнилось двадцати. То есть рассчитывать было не на что. В полные двадцать становись хоть председателем совета директоров, хоть замминистра. Иначе — сидеть тебе с Лысым в съемной конторе.

Время я делил на две части: половину отводил на ответы пенсионерам («В Париж уже можно»), половину — на обслуживание непокорной растительности на черепе Лысого. Больше о времени мне сказать нечего. Но было еще межвременье, обычно растягивавшееся на долгие часы. Ни Лысого, ни пенсионеров; я погружался в межвременье и в основном читал классиков. Достоевского на этих дежурствах прочитал всего. Не пошло впрок.

Кроме чтения классиков у меня было еще одно занятие: я ждал. Этим, впрочем, занималась вся страна. Жили словно бы вполсилы, спустя рукава — чего-то ждали, но, если разобраться, чего? Ясно было: все у нас временное, промежуточное, но во что-то должно превратиться, что-то из этого должно вылупиться. То ли вернутся русские танки, то ли, наоборот, мы построим вторую Японию — это пока еще неизвестно, зато известно другое: пока все смётано на живую нитку и так ли, сяк ли скоро развалится. В общем, ждали, уклонялись от жизни в твердой надежде, что жизнь впереди. Надо как-то перекантоваться в этом предбаннике с Лысым, пока не впустят в парадную залу.

В том, что касалось жизни, макроэкономики, поездок за границу и татуировки, в целом ожидания оправдались. Ну а литература? Что с литературой? Я в ту пору думал, что нужно читать классиков и каким-то образом выбираться из туннеля переходного времени, прорубиться через Урал из Азии в Европу, додержаться до момента, когда и у нас будут красивые шмотки, красиво внутри и красиво снаружи, когда и у нас будет Париж с круассанами, вином и сыром с плесенью — вот тогда сиди себе в мансарде с видом на Сену (которая в межвременье станет вытекать из Вислы) и ваяй роман за романом.

А сейчас я думаю, что именно то время идеально подходило для сочинения романов. Возможно, без этой мансарды они бы не сочинялись, но надо было хотя бы делать заметки. Роман ведь сам ломился в дверь, стучал в ворота (как в «Макбете»), сам лез к тебе в постель. И не один роман, нет, целые трилогии, тетралогии, циклы романов — целые серии, библиотеки, эпохи, переломные этапы, прусты и набоковы. Я не говорю, что нужно было описывать происходящее, воспевать смену строя, экономическую и культурную трансформацию. Или писать о тогдашней круговерти (что я как раз делаю, но никаким романом тут и не пахнет) — следовало просто в нее погрузиться. Ведь вокруг была эдакая гиперреальность, когда резко обостряется восприятие. Мы-то думали, это анабиоз, время спячки, а на поверку — самое время проснуться. Стены вокруг были голые, из них торчали пустые крюки, вот и надо было на них вешать холст за холстом. Хорошо, в других сферах обошлось без подобных иллюзий и ошибок, поэтому сегодня у нас есть, к примеру, автомобили (или татуировки). А романов нету. Мы проспали нужный момент, читая классиков в полувиртуальных бюро путешествий. То, чего не было, миновало. Следующее совпадение через сто лет.

Ну а если бы мне пришлось выбрать одну из неиспользованных ситуаций — вроде тех, что раззяве-форварду снятся потом по ночам? Одну девушку, следом за которой не решился выйти из автобуса? Один роман, который стучался в ворота?

Наверно, я выбрал бы тот, который стучался — но не ко мне, а к Лысому. В принципе, тут нет никакой разницы: во-первых, у Лысого я тогда был кем-то вроде привратника, а во-вторых, вряд ли он с нетерпением ждал чего-либо в этом роде. Скорее опасался, как бы к нему кто-нибудь не постучался внезапно, — так я сейчас думаю.

«Послушай, если я ненадолго выскочу, а понадобится сочинить роман, выручишь меня, ладно?» — ничего такого Лысый ни разу мне не сказал. Но разве требовалось говорить?

Лысого не было. Вошел мужчина — сильно пожилой, нелепо одетый: вроде как по довоенной, но склёпанной из пээнэровских частей моде. Все, казалось бы, при нем: шляпа, пиджак, галстук (а может, и фуляр — хотя нет, вряд ли фуляр) — но все некрасивое, дешевое, цветá просто никакие, буро-серые, будто еще на фабрике полинявшие.

— Я насчет татуировки, — сказал он.

— Коллеги нет на месте, — сообщил я. — Но у меня где-то здесь его прейскурант и каталог. Показать?

— Прейскурант показать, — ответил он.

Я протянул ему прейскурант, который он внимательно изучил (я тем временем изучал его), после чего сказал:

— Того, что я ищу, здесь нет.

— А что вы ищете? Хотите сделать себе татуировку?

— Татуировка у меня уже есть, — прозвучало в ответ. — А коллега ваш когда вернется?

— Честно говоря, не знаю. Но я ему все передам. У нас с ним такой уговор. У меня тут филиал бюро путешествий. Если захотите, например, в Париж…

— Я был в Париже, — не дал он мне договорить.

Татуировка у него есть. В Париже был.

— Тогда чем я, вернее, мой коллега… — начал я.

— В прейскуранте этого нет, — сказал он, — но я знаю, сейчас такие вещи уже делают. Я хочу удалить татуировку. Спросите у коллеги, возможно ли это.

— Спрошу, конечно. А большая у вас татуировка?

— Могу показать, — ответил он и стал расстегивать пиджак.

— Она что, в интимном месте? — на всякий случай спросил я.

— Не так чтобы очень…

Он расстегнул манжет рубашки и завернул рукав. Пять цифр на внутренней стороне предплечья. Не очень высокий номер. Долгонько там просидел.

— Вы знаете, что это? — спросил он.

— Знаю.

— Уточняю на всякий случай, — сказал он, а я сразу подумал: и правильно делает, Лысый, к примеру, наверняка не знал бы. Может, и хорошо, что не знает, — на случай, если придется удалять…

— Понимаю, — сказал я.

— Пока была жива жена, — сказал он, — я не мог этого сделать. Она говорила, что нужно помнить. А я, представьте себе, и без того неплохо помню. Просто не хочу, чтобы меня с этим похоронили. Хочу предстать перед святым Петром таким, каким меня сотворил Господь Бог, а не Генрих Гиммлер.

— Понимаю, — повторил я.

— Не уверен, — усмехнулся он, застегнул рукав рубашки и надел пиджак. — Поговорите с коллегой. Я загляну на днях.

— Непременно поговорю, — заверил я его.

— Разрешите откланяться, — сказал он (значит, не здешний), действительно поклонился и ушел.

Так что же — это и есть роман? Нет, пока еще нет. Роман рождается только на следующий день, когда я все это пересказываю Лысому, а он с простодушием благородного варвара подкидывает мне недостающий элемент мозаики. Ведь не бывает такого: хоп! — и сразу тебе сюжет романа. Чтобы написать роман (как и рассказ, впрочем), нужны два сюжета — одинаково сильные, одинаково развернутые, — и лишь потом окажется, что сюжет все-таки один: двуединый фундамент.