Мигель Делибес - Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные

— Если и дальше такая, — сказал он, — средняя скорость будет километров двадцать, не больше.

— Поспеем, — сказал Виктор. — Собрание в Куренье назначено на пять.

Он вынул из кармана кассету и протянул ее Лали. Уселся поудобнее.

— Поставь эту, подходит к пейзажу, — сказал он.

Рафа глянул на кассету:

— Слушай, старик, только не это!

— А Куко Санчес тебе нравится?

— Обожаю! — отшутился Рафа.

Виктор сказал профессорским тоном:

— Вас, молодежь, от мелодии тошнит. Вы обожаете бессвязные звуки, потому что ваша страсть — все ломать.

Рафа снисходительно улыбнулся:

— Ты, конечно, перехватил, старик, но согласись, эта музыка — допотопная. Такое нравится моей матери.

— Твоя мама не такая уж старая, — парировал Виктор.

— Сорок пять! По-твоему, молодая?

Куко Санчес пел: «Гитары плачут, гитары». Рафа слушал и улыбался, покачивая в такт головой.

— Смерть мухам, — сказал он наконец. — Держу пари: Мария Долорес Прадера тоже в твоем вкусе.

— Конечно, — сказал Виктор. — А еще Баэз и Мачин, Пикир, Атауальпа и Ла-Туна.

— Хватит, старик, не продолжай! Я вижу, ты любитель муры.

— А чем плоха эта музыка? Да, мне нравится народная музыка. Она помогает сосредоточиться. Что же, значит, я реакционер?

Лали, молчавшая все время, заметила соболезнующе:

— Скорее ты просто сентиментален.

Виктор пожал плечами:

— Может быть.

Лали добавила:

— Слава богу, у тебя варит. — Она постучала пальцем по лбу. — Твое счастье.

Рафа наклонился вперед, к самым «дворникам», и посмотрел наверх.

— Похоже, тучи рассеиваются, — сказал он.

Дорога закручивалась локоном. Слева по склону шел кустарник, горевший желтыми цветами, а выше — широкая полоса дубов, казалось, поддерживала бурую массу утесов, которые уходили так далеко ввысь, что с этой стороны ничего больше не было видно. Справа земля тоже пылала от цветущего желтым кустарника, спускавшегося к реке, окаймленной кое-где бузиной и жимолостью; там же, где ничего не росло, земля пучилась почти вертикальными складками, украшенными поверху изъеденными глыбами причудливой формы, резко выделявшимися на фоне светлевшего дня.

— Черт побери! Ну просто Колорадский каньон! — воскликнул Рафа.

Иногда ущелье становилось еще теснее, повороты еще круче. Дождевые потоки, сбегавшие к шоссе, размыли землю, и машину на поворотах заносило. Виктор посмотрел в одно, потом в другое окошко.

— Уму непостижимо, — сказал он.

Лали не могла отвести глаз от огромной каменной глыбы, дыбившейся над дубовой рощей.

— Видал, какие иногда камни встречаются. Смотри, вон тот! Похож на богоматерь с младенцем.

Рафа засмеялся:

— А за ним — святой Иосиф с осликом. Брось! Воображение вас губит.

За перевалом местность стала еще более суровой и безотрадной. Из-за утесов показались темные силуэты гор со снеговыми вершинами. Внизу, у подножия гор, густая растительность надвое рассекалась рекой. Виктор похлопал Рафу по спине.

— Ну-ка, останови. В жизни не видал такого.

— Слушаюсь, депутат.

Рафа остановил машину.

— Может, поставить подальше, на обочину?

— Успокойся. Сюда с тридцать шестого года ни одна душа не являлась.

Виктор осторожно заглянул вниз, в пропасть. Неожиданно солнце, уже некоторое время сражавшееся с тучами, выглянуло, и все вокруг, до этого словно дремавшее, стало выпуклым и ожило невиданным богатством оттенков. Сонный взгляд Виктора пополз от реки к пронзительно-желтым цветам, к кожано-жестким, теперь засверкавшим листьям дубняка и остановился в выси, где прихотливо дыбились стройные зубья утесов. Со дна долины несся торжественный, бесконечно обновлявшийся рокот речного тока. Некоторое время Виктор молчал. Потом тихо, почти шепотом, повторил:

— Уму непостижимо.

Рафа легкомысленно отозвался:

— Потрясающе, старик, и все-таки, если в один прекрасный день я пропаду, здесь меня не ищите. Это приют для баранов.

Взгляд Виктора проследил течение реки и задержался на зеленой прозрачной заводи, окаймленной густым орешником.

— А я бы согласился до конца дней прожить здесь с любимой женщиной, и чтобы она любила меня.

Рафа скорчил уморительную рожу.

— Ну-ну, — сказал он, — только где ты найдешь такую женщину?

Вмешалась Лали:

— Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такое своеобразное представление о женщинах?

Рафа не ответил. В тишине еще слышнее стало, как на дне теснины билась о камни вода.

— Помните спор, — сказал Виктор, вдруг становясь серьезным, — в фильме Занусси «Структура кристалла»?

— Потрясный фильм, — сказал Рафа.

Лали с интересом взглянула на него:

— А ты за кого?

— Что значит — за кого?

— На чьей ты стороне — того, кто едет в деревню, выбирает размеренную, полную труда сельскую жизнь, или другого, который из кожи лезет вон, лишь бы выбраться наверх?

Рафа поспешил ответить:

— Что за вопрос — конечно, я за того, который лезет наверх. Другой — просто лопух.

Виктор вмешался:

— Ну, ты уж слишком.

— Потрясно! — завопил Рафа. — В глушь, в деревню со своей лапочкой, со своими книжечками-пластиночками… Прекрасно, просто обалденно. А остальные пусть накроются. Очень удобная позиция, но с общественной точки зрения — бесполезная.

Виктор погладил подбородок, присел на корточки, сорвал травинку, закусил ее зубами, мягко сказал:

— Почему же бесполезная?

— Потому что он эгоист.

— Эгоист! Какой же он эгоист, — сказала Лали. — Эгоист тот, кто лезет наверх, к славе и к деньгам, карьерист.

— Но он служит обществу, лапочка. Разве мы здесь не потому оказались, что служим? А ты сама в депутаты выставилась не потому ли, что служишь?

Виктор покусывал травинку. Потом распрямился и примиряюще сказал:

— Ты слишком упрощаешь. Метеоролог тоже сидит в деревне, не в носу ковыряет, просто он не честолюбив и довольствуется скромным местом, однако и он служит. Если человек в свободное от работы время развлечется книгой, или пропустит рюмочку, или сходит на реку с удочкой — это не дезертирство.

Рафа наклонился, поднял с дороги камешек и изо всех сил метнул его, стараясь добросить до реки, но тщетно. Виктор улыбнулся и тоже бросил. Его камешек с коротким всхлипом нырнул в воду.

— Вот она, нынешняя молодежь, даже камешки бросать не умеете, — сказал Виктор со снисходительным презрением.

Лицо у Рафы вдруг стало другим. Он не мог оторвать глаз от пропасти, от тонкого снопа солнечных лучей, надвое рассекавших узкую долину. С несвойственной ему серьезностью он сказал:

— Свет и тень. Вот они, живьем, елки. Не в этом ли заключалось изобретение братьев Люмьер?

Взгляд у Виктора снова стал сонным и далеким.

— Свет и тень, — повторил он словно сам себе. — Игра со светом. И к чему привело? Голое экспериментирование для прикрытия посредственности.