Анатолий Рясов - Пустырь

На третий день меж расступившихся зевак на Агафьин двор прошла науськанная священником Марфица, которая вызвалась заговорить в юродивом беса. Она захватила с собой уцелевший образок Николы Чудотворца и, склонившись над блаженным, оскалила желтые зубы и запричитала, стараясь успеть положить как можно больше крестов своими сухими пальцами: «Ангелы небесные, пречестная Мать, да повыбьете из раба Божия Игоши все притчища и урочища, худобища и меречища, щепоты и ломоты, натужища из белого тела, из горячей крови, из осьми жил, из осьми суставов, из осьми недугов». – А затем принялась твердить какие-то только ей одной понятные заклинания, в которых столбовые вихри, окровавленные ножи и чертова свадьба смешивались с херувимами, серафимами и животворящими тайнами. Ее голова, похожая на пожухлый бутон пиона, тряслась над озеленелым лицом юродивого, а тонкие иголочки усов над верхней губой почти касались его вспотевшего лба. Игоша, задохшийся от зловонного дыхания, казалось, и рад бы был двинуть кулаком по ее трясущемуся подбородку и вырвать эти гноящиеся глаза цвета увядшей травы, но, видать, оказался столь изможден, что был не в силах пошевелиться. А Марфица всё бормотала и бормотала свою тарабарщину, пока не добилась, наконец, своего: Игоша упал, сотрясаясь от рыданий, и распростер по земле руки. Его тело как будто одеревенело, а зубы были стиснуты с необыкновенной силой. Он долго еще пролежал с полумертвыми, влажными от слез, пугающими, казалось, потерявшими цвет, стеклянными глазами. Все глядели на старуху, ожидая новости об избавлении тела от беса, но Марфица была наигранно мрачна. С минуту поглядев на Игошу, она ушла, заявив, что бес в юродивом плотно засел, и не выгонишь теперь даже речами приговорными. А Лукьян, узнав о происшедшем, не без ехидства предложил всем сочувствовавшим юродивому сказать ему спасибо за то, что только поорал да намусорил, а не спалил храм со всеми прихожанами, хотя мог ведь. Это повлекло новые кривотолки. Игоша же после Марфиного заговора вроде очнулся, пришел в себя и так же молчаливо застыл на бревне, откинувшись спиной на стену старой бани, ни с кем не общаясь, а лишь принимая хлеб и молоко, но потом, ближе к концу недели, куда-то пропал и никому не показывался.

За это время деревенская жизнь немного поуспокоилась. Внешне люди как будто стали чуть дружелюбнее друг к другу, некоторые сплетницы даже прогуливались парочками по вечерам по центральной улице Волглого. Но внутри у всех что-то изменилось, словно, внешняя безмятежность стала обшивкой, скрывавшей пришедшую в полное расстройство, надломившуюся жизнь Волглого, пропитанную тоской и ожесточением. Наигранное радушие, какое-то скверное, нарочитое панибратство было лишь отражением душевной слепоты. Люди не находили себе места, боясь признаваться в том, что между ними оборвалась какая-то последняя, уже остававшаяся неприметной, но еще недавно существовавшая связь, и теперь у всех разом как будто отпадала охота жить. Казалось, еще совсем немного – и затихнут эти отвратительные, сдавленные, гаденькие смешки, и отупевшие от водки люди бросятся друг на друга, чтобы перегрызть горло.

Тайна исчезновения юродивого раскрылась только в следующее воскресенье. Когда Лукьян и Демьян подошли к церкви, их встретила мрачная толпа односельчан. – Замок сбит, но мы не заходим, давай уж ты, отец, спервоначалу. «Ну что он еще мог учинить?» – подумал священник, открывая дверь. После уборки Лукьян зашел в церковь всего один раз – три дня назад, и, вылив из заполнившихся тазов воду, сразу вышел обратно. Теперь в его голове копошились боязливые догадки о том, что могло произойти с четверга: «Опять переворотил всё, мерзавец? Или еще и сидит там, рожи корчит? Ну, теперь уж это ему с рук не сойдет!» – Но в этот раз Игоша ничего не разбивал и не раскидывал. Первым, что увидел Лукьян в полумраке, были покачивавшиеся голые пятки. Священника обдало холодом. Игоша завис где-то в полуметре от земли, повернувшись ко входу спиной. Он приладил веревку к паникадилу, и теперь смиренно колыхался в воздухе так, словно разглядывал опустевший иконостас. Удивительно, но старая цепь, на которой было подвешено паникадило, выдержала человеческий вес. Лукьян ожидал чего угодно – раскиданных мышей, плевков на иконах, гор мусора, грязи, но не этого. Юродивый, наверное, вошел сюда ночью. И теперь его труп не просто болтался на паникадиле, нет, его прах был повсюду, он заполнял всё помещение храма, как будто смерть не собиралась довольствоваться отведенным ей тощим телом, а захватила всю церковь, как вода, прорвавшая запруду.

Демьян сбегал за алтарь, вернулся с ножом, залез на табурет, перерезал веревку, и тело блаженного с гулким звуком ударилось об пол. Игоша перевернулся на спину и раскинул в стороны костлявые руки со скрюченными, посиневшими пальцами, словно пародировал распятого, пытаясь напоследок немного покривляться в шутовском танце. Лукьян подошел к мертвецу и заглянул в его жуткие, но как будто готовые в любой миг рассмеяться привычным гадким смехом глаза, отражавшие красные блики зажженных Нюрой лампадок. И на искривленных губах, меж которых выполз наружу разбухший побагровевший язык, как будто застыла мерзкая, безобразная усмешка. Народ обступил лежащее на полу тело.

– Куда его прикажете, Лукьян Федотыч? – шмыгнув носом, тихо спросил дьякон. – А бес его знает, куда! Мне-то откуда знать?.. – огрызнулся ошалевший священник. – В сарай пока снеси, а завтра видно будет… Неделю ведь, гаденыш, ждал. Не просто так. Представление опять захотел устроить. – Теперь сорок лет богослужения нельзя проводить – ни с того ни с сего брякнул

Демьян. – Да брось молоть, всё святой водой окроплю. А этому осиновый кол между лопаток ввернем. – Нет, Лука, воду-то не баламуть, сорок лет, сорок лет, – с неожиданным упрямством во всеуслышанье повторил дьякон. Эта твердость произвела впечатление на окружающих. По онемевшим рядам зашелестело шептание: – Это ж жилье висельника теперь… Дом чертов значит… – Да, нельзя больше тут… – А новой-то никто не возьмется строить. – Да отбегут и отступят от дому сего и от места сего! – оглушительно продекламировал дьякон, перебив все шептания.

Лукьян ясно почувствовал, как в его черепе что-то начало крошиться. Как будто то, что он принимал за камень, оказалось горбушкой черствого хлеба. Игоша таки добился своего. Пошатывавшийся старый трон накренился и рухнул набок, придавив примерявшего корону лжецаря. Но священник отказывался понимать, как это могло случиться, что дело всей его жизни было в один миг разрушено, да еще и кем – этим безмозглым идиотом! Он не успел разобраться, с чего это вдруг взбунтовался дьякон, неожиданно начавший блюсти нелепые народные поверья. Чего это он, бездельник, рад, что ли? Нашел, наконец, идеальный повод, чтобы от церквы отлепиться? А что если спросить его? Да, вот так в лоб. Это пригвоздит его. Распнет. Без пародий уже, по правде. Нет, для этого гвозди нужны. А коваль – это исключено. Совершенно исключено. Это выброшенный ключ. И его никто не станет выпрашивать. Упрашивать? Спрашивать? Он приведет с собой насекомых. Они заводятся у него в мастерской. Прыгают там по стенам. А еще он может понять про утопленницу. Может устроить суд. Могилу он ему, конечно, не покажет. Могилы нет. Нет, и точка. А лучше – восклицательный знак. Нет, лучше точка. Лука-то, в отличие от Матфея, зря восклицаниями увлекся. А в Пятикнижии, так там восклицаний почти и нет. Точка – она меньше внимания привлекает. Нет, лучше ничего. Вообще ничего. И это ничего не значит. Как ничего? А вот так – совсем ничего. Это сложно понять. Это – то, что остается, когда всё исчезает. Остается после разложения остатка. Как пыль, по ветру развеянная. Нет, это то, что не может оставаться. Тогда не надо об этом говорить. Ведь не останется никого, кто сможет увидеть братскую могилу. Вот так – без наблюдателя. Да и могилы уже не будет. Значит, сам этот разговор – без смысла. Всё смыслось. Как грязь. Как копоть.