Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

— Я думаю, — сказал Эрнест мистеру Роллингсу, — что если он захочет, когда подрастёт, жениться на Алисе, то пусть женится, и у него будет столько баркасов, сколько он пожелает. Тем временем, мистер Роллингс, только скажите, на что вам нужны деньги, и в вашем распоряжении будет столько, сколько пойдёт вам на пользу.

Стоит ли говорить, что Эрнест хорошо обеспечил эту добрую чету; на одном условии, впрочем, он настоял, именно же, чтобы не было никакой контрабанды, чтобы молодёжь и близко к этому не подпускали; ибо Эрнесту нашептали, что семейство Роллингсов потихоньку этим промышляло. Мистеру Роллингсу не пришлось пожалеть, что он согласился на эрнестово условие, и, насколько мне известно, уже много лет как береговая охрана перестала подозревать кого-либо из семейства Роллингсов в нарушении налогового законодательства.

— Зачем забирать их отсюда, — говорил Эрнест в поезде по дороге домой, — и отправлять их в школы, где им и наполовину не будет так хорошо и где их незаконнорожденность, скорее всего, станет для них источником мучений? Джорджи хочет быть баркасником — что ж, пусть начинает с этого, и чем скорее, тем лучше; с этого начинать ничуть не хуже, чем с чего бы то ни было другого; а потом, если он проявит способности, я буду начеку, чтобы дать им развитие и облегчить ему эту задачу; а если он не проявит никакого желания двигаться дальше, какой, скажите на милость, прок толкать его вперёд?

Эрнест, думается мне, долго ещё вёл свою проповедь о воспитании как таковом и о том, как юношеству следует проходить через эмбриональную стадию в отношении своих денег так же, как и в отношении членов своего организма, начиная жизнь с гораздо более низкого социального положения, чем у их родителей, — и ещё о многом таком, что он впоследствии опубликовал; но я уже и тогда был не юн, к тому же и ядрёный воздух нагнал на меня сонливость, так что где-то не доезжая станции Гринхит по пути домой я погрузился в животворный сон.

И вот Эрнест, будучи лет тридцати двух от роду и отдавши за последние три-четыре года дань увлечениям юности, осел в Лондоне и вплотную занялся писанием. До той поры он лишь раздавал щедрые обещания, да и после того ещё года три-четыре не выходил на публику.

Жил он, как я уже говорил, очень тихо, почти ни с кем не видясь, кроме меня да трёх-четырёх друзей, с которыми я был много лет близок. У нас сформировалась маленькая компания, и вне этого кружка мой крестник вряд ли кому вообще был известен.

Деньги уходили у него большею частью на поездки; это удовольствие он позволял себе часто, но уезжал ненадолго. При всём старании он не мог потратить в год больше полутора тысяч; весь прочий свой доход он раздавал, если находился случай достойно применить деньги, или откладывал до поры, пока не появлялась оказия избавиться от них с пользой.

Я знал, что он пишет, но у нас с ним было так много мелких расхождений во мнениях о предмете, что по обоюдному молчаливому согласию предмет этот между нами упоминался редко, и я не знал, что он на самом деле уже и издавал, покуда в один прекрасный день он не явился ко мне с книгой и не объявил без обиняков, что книга — его. Я открыл её и увидел, что это серия полубогословских, полусоциальных эссе, написанных якобы шестью или семью разными людьми и рассматривающих один и тот же круг тем с разных углов зрения.

Тогда люди ещё помнили знаменитые «Эссе и обозрения» [278] См. сноску 165 /В файле — примечание № 168 — прим. верст. /. , и Эрнест нарочито придал по крайней мере двум из своих эссе несколько черт, неявно создававших впечатление, будто они написаны епископами. Все эссе были в поддержку англиканской церкви и выглядели — и по своему внутреннему духу, и по внешнему оформлению — работой доброй полудюжины мужей богатого опыта и высокого положения, решившихся из лона церкви обратиться к трудным вопросам современности с такой же дерзостью, с какой обращались к ним враги церкви извне её пределов.

Там было эссе о внешних свидетельствах воскресения Христова; и другое, о брачном законодательстве наиболее выдающихся народов мира во времена прошедшие и нынешние; одно было посвящено соображениям о множестве вопросов, которые надо заново открыть и по достоинству пересмотреть, чтобы учение англиканской церкви не перестало нести в себе нравственный авторитет; ещё одно обращалось к чисто социальной теме обнищания среднего класса; ещё одно — к аутентичности, точнее, неаутентичности четвёртого Евангелия; ещё одно называлось «Иррациональный рационализм»; и ещё два-три других.

Все они были написаны броско и бесстрашно, как бы людьми, как должное воспринимающими свой авторитет; во всех принималось как данность, что церковь стремится предписывать людям веру во многое такое, чего ни один из привыкших взвешивать свидетельства принять не может; но при этом признавалось, что вместе с этими ошибками густо намешано так много высокоценной правды, что лучше в эти ошибки не влезать. Непомерно их подчёркивать — это как сомневаться в праве королевы править страной на том основании, что Вильгельм Завоеватель был незаконнорожденным.

В одной статье утверждалось, что хотя менять слова наших молитвенников и символов веры было бы неудобно, ничего неудобного не было бы в изменении смысла, который мы вкладываем в эти слова. Именно это, говорилось там, фактически происходит в сфере законодательства, именно таким манером закон развивается и приспосабливается к новой действительности; на протяжении веков это считалось правильным и удобным методом осуществления перемен. Церкви предлагалось перенять этот метод для себя.

Другое эссе дерзко отрицало, будто церковь зиждется на разуме. Неоспоримо доказано, что её изначальным фундаментом является и должна являться вера, как и вообще для всякого человеческого убеждения, ибо никакого другого изначального фундамента для него нет. А раз так, утверждал автор, церковь не может быть и упразднена разумом. Она основана, как и всё остальное, на неких исходных посылках, то бишь, на вере, и если чем и может быть упразднена, то только верою же, верою тех, кто окажется в жизни своей более благородным, более приятным и достойным любви, другими словами, лучше сформированным и более способным преодолевать трудности. Любое течение, которое проявит эти качества, победит всё, но никакое другое никакого сколько-нибудь устойчивого прогресса не добьётся никогда. Христианство истинно постольку, поскольку несёт с собой прекрасное, а оно принесло много прекрасного. Христианство ложно постольку, поскольку несёт с собой безобразное, а оно принесло много безобразного. Поэтому оно в немалой мере истинно и в немалой мере ложно; в целом всё могло бы быть гораздо хуже; и мудрее всего будет просто жить с ним и извлекать из него лучшее, а не худшее. Автор подчёркивал, что все мы с неизбежностью становимся гонителями, едва только начинаем питать сильные чувства к какому бы то ни было предмету; поэтому нам не следует этого делать; нам не следует питать слишком сильные чувства даже к тому институту, который автору дороже всего на свете — к англиканской церкви. Нам следует быть людьми церковными, но в известной мере прохладно церковными, ибо среди тех, кто очень озабочен религиозностью или антирелигиозностью, редко наблюдаются люди очень хорошо сформированные или просто приятные. Самой же церкви следует стремиться быть настолько похожей на Лаодикийскую [279] Откр 3:14–16 («Ангелу Лаодикийской церкви напиши: …ты не холоден, ни горяч»). , насколько позволительно, чтобы всё же оставаться церковью, а каждый отдельный её прихожанин должен быть горяч лишь в своём стремлении быть сколь возможно прохладнее.