Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

— Ух ты, — воскликнула она, — батюшки мои, это и есть рукопись? А то все кругом говорят — рукопись-рукопись, рукопись-рукопись, я уж и не думала, что доживу, что сама увижу. Ну и дела! Не, что, правда что ль, рукопись?

На подоконнике стояла герань, довольно чахлая. Эрнест спросил миссис Джапп, разбирается ли она в цветах.

— Я разбираюсь в языке цветов, — сказала она с самым плотоядным из своих чарующих взоров — и на этом мы распрощались с нею до следующего раза, когда ей вздумается оказать нам честь очередным визитом, каковой привилегией — посещать нас время от времени — она, как ей известно, обладает, ибо нравится Эрнесту.

И теперь я должен завершить свою повесть.

Предыдущая глава была написана вскоре после описываемых в ней событий, то есть весной 1867 года. К тому времени повесть моя была написана до этого места; с тех пор, впрочем, я время от времени вносил изменения то там, то сям. Сейчас осень 1882 года, и если мне ещё есть что добавить, то лучше поспешить, ибо мне уже восемьдесят, и хотя я в добром здравии, мне не скрыть от себя того факта, что я уже не молод. Уже и Эрнесту сорок семь, хотя он на столько не выглядит.

Он сейчас богаче, чем когда бы то ни было, ибо так и не женился, а его акции компании «Лондон энд Норт-Уэстерн» почти удвоились в цене. Просто в силу неспособности целиком тратить свои доходы, он вынужден был, в порядке самозащиты, копить. Он по-прежнему живёт в Темпле, в тех самых комнатах, что я снял для него, когда он закрыл свой магазин; никому так и не удалось уговорить его завести себе дом. Его дом, говорит он, там, где есть хороший отель. Когда он в городе, он предпочитает сидеть тихо и работать. Когда он в отъезде, он не чувствует потребности тревожиться об оставленном позади и не любит быть привязанным к одному месту. «Мне неведомы исключения из правила, — говорит он, — что дешевле покупать молоко, чем держать корову».

Коли уж я упомянул миссис Джапп, то отчего бы не досказать, что уж там осталось. Ей сейчас очень много лет, но никто из ныне живущих, говорит она торжествующе, не может сказать, сколько именно, ибо женщина с Олд-Кент-Роуд уже умерла и, надо так считать, унесла эту тайну с собой в могилу. Но при всём своём преклонном возрасте она по-прежнему живёт в том же самом доме и с немалым трудом сводит концы с концами, что, впрочем, её, по-моему, не слишком удручает и, к тому же, не позволяет ей пить лишнего. Бесполезно пытаться сделать для неё что-нибудь больше, чем выплачивать ей еженедельное пособие, но ни в коем случае не авансом. Каждую субботу она закладывает свой утюг за 4 пенса, а в понедельник утром, получив пособие, выкупает обратно за 4 с половиной; она проделывает это на протяжении последних десяти лет с регулярностью календаря. Пока она не позволяет утюгу уйти с концами, мы можем быть уверены, что она с помощью каких-нибудь там шахер-махеров справится со своими финансовыми затруднениями, и пусть себе справляется. Если же положение утюга окажется безнадёжным, то мы будем знать, что пора вмешаться. Не знаю почему, но есть в ней что-то такое, что всегда напоминает мне женщину, с которой у неё так мало сходства, как только может быть между двумя людьми, — мать Эрнеста.

Последний раз мы с нею хорошо поболтали года два назад, когда она пришла ко мне, а не к Эрнесту. Она рассказала, что, уже подойдя к крыльцу, увидела подъехавший к дому кеб, из окна которого высунул свою старую чёртову башку папаша мистера Понтифика, и вот она пришла ко мне, потому как шнурки не успела погладить для реверансов с такими, как он. Она стала жаловаться на невезение. Постояльцы обращаются с ней так мерзко, съезжают, не заплатив и не оставив за собой не то что пряника — кнута, хотя, впрочем, сегодня ей пряник таки перепал — сегодня она так славно пообедала, целый кус ветчины с зелёным горошком. Она даже поплакала над таким обедом, но она ведь такая глупая, такая глупая.

— И потом, этот Белл, — продолжала она, и я не смог уловить и намёка на связь с предыдущим, — эдак кто угодно расстроится, посмотреть, как он зачастил в церковь, мол, его матушка готовится встретиться с Иисусом и всё такое, и вот на тебе, ничего она такое помирать не собирается, а по полбутылки шампанского в день выдувает, а потом Григг, ну, вы знаете, который проповедует, спрашивает Белла, правда, мол, какая я весёлая, ну, не то, конечно, как в молодости, а тогда мне плевать было, я любого гуляку на Холборне могла умыть, да меня ещё и сейчас если бы приодеть, да если б зубы были, так я ого-го! Я потеряла бедняжку Уоткинса, но тут уж, конечно, ничего не поделаешь, и потом, я потеряла мою дорогую Розу. Дура старая, надо ж, поехала кататься в карете, ну и подхватила бронхитик. Кто б мог подумать, я ещё поцеловала бедняжку Розу в Пассаже, и она мне купила свининки, кто бы мог подумать, что я её больше не увижу, и её друг, настоящий джентльмен, он тоже её любил, человек женатый. Я так думаю, от неё уж теперь ничего не осталось. Вот встала бы из могилы и увидела б мой больной палец, то-то бы заплакала, а я бы ей — не волнуйся, лапа, я в порядке. Батюшки, опять дождь собирается. Как я ненавижу, когда сыро в субботу вечером — эти бедняжки в своих белых чулочках, и надо зарабатывать на жизнь… — и прочая, и прочая.

И всё же годы не властны над этой безбожной старой греховодницей, как должно было бы ожидать по всем понятиям. Какую уж там жизнь она ни вела, для неё она в высшей степени подходит. По временам она отпускает нам намёки, что всё ещё в большом спросе; иногда же говорит в совсем другом тоне. Последние десять лет она даже самому Джо Кингу не позволяет хотя бы даже губами к своим губам прикоснуться. Нет уж, баранья котлета и то лучше.

— Ого-го, вы бы меня видали в мои золотые семнадцать! Я была паинькой у моей бедняжки мамы, а уж она была красотка, хотя мне нельзя такое говорить. Полный рот зубов, да каких. Позор какой, пришлось так и хоронить её в таких зубах.

Я знаю только одно, что её шокировало — то, что её сын Том и его жена Топси учат своего младенца ругаться.

— О, это жуть какая-то кошмарная, — воскликнула она. — Я даже не знаю, что эти слова значат, но я ему прямо сказала, что он пьянь синерылая.

На самом деле, я подозреваю, что старушке всё это скорее по душе.

— Постойте-ка, миссис Джапп, — сказал я, — ведь женой Тома была не Топси, вы, помнится, называли её Фиби?

— Ну да, — отвечала она, — но Фиби плохо себя вела, и теперь это Топси.

Эрнестова дочь Алиса немногим более года тому назад вышла замуж за друга своего детства. Эрнест дал им всё, что они захотели, и много больше. Они уже подарили ему внука, и я не сомневаюсь, что подарят ещё не одного. Джорджи в свои двадцать один уже владеет отличным пароходом, который купил ему отец. Лет в четырнадцать он начал ходить на баркасе со стариком Роллингсом и Джеком от Рочестера к верховьям Темзы; потом отец купил ему и Джеку по собственному баркасу, потом по паруснику, потом по пароходу. Я не очень хорошо знаю, как люди зарабатывают деньги, имея пароходы, но он всё делает, как там принято, и, судя по всему, это приносит ему хороший доход. Лицом он очень похож на своего отца, но без искры — насколько я могу судить — литературного таланта; у него неплохое чувство юмора и здравого смысла в изобилии, но его внутреннее чутьё очевидно практического свойства. Я не уверен, кого он больше наводит мне на память — Эрнеста или Теобальда, если бы тот был моряком. До смерти Теобальда Эрнест дважды в год ездил погостить к нему в Бэттерсби, и у них наладились отличные отношения, несмотря на то, что соседское духовенство именовало «ужасающими книгами, которые написал мистер Эрнест Понтифик». Может статься, что гармония, или скорее отсутствие диссонанса между ними поддерживало то обстоятельство, что Теобальд ни разу не заглянул ни в одну из работ сына, а Эрнест, разумеется, ни разу не упомянул о них в присутствии отца. Отец с сыном, как я сказал, прекрасно ладили, но при этом факт остаётся фактом — Эрнестовы посещения были непродолжительными и не слишком частыми. Один раз Теобальд высказал пожелание, чтобы Эрнест привёз детей, но тот знал, что им это не понравится, и не привёз.