Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

Имущество Теобальда пустили с молотка, включая «Симфонию Ветхого и Нового заветов», которую он много лет дотошно компилировал, и огромное собрание рукописных проповедей — единственное, по сути дела, что он когда-либо написал. Рукописи вместе с симфонией потянули на девять пенсов за тележку бумаги. Я удивился было, почему Джои не заплатил трёх или четырёх шиллингов, чего хватило бы на всю груду, но Эрнест говорит, что у Джои неприязнь к отцу ещё яростнее, чем у него самого, и он хотел избавиться от всего, что напоминало бы о нём.

Читателю уже известно, что Джои женат, и Шарлотта замужем. У Джои есть и дети; он и Эрнест общаются очень редко. Разумеется, Эрнест не взял ничего по завещанию отца, так что остальные двое обеспечены весьма прилично.

Шарлотта, как обычно, большая умница; иногда она приглашает Эрнеста погостить у них с мужем близ Дувра — потому, я полагаю, что заранее знает, что приглашение это будет встречено без всякой радости. Во всех её письмах присутствует тон de haut еп bas; ткнуть в это пальцем довольно трудно, но Эрнест ни разу не получал от неё письма без ощущения того, что писал некто, имевший непосредственное общение с ангелом.

— Каким ужасным существом, — сказал он мне как-то раз, — должен был быть этот ангел, если имел хоть какое-то отношение к тому, чтобы Шарлотта стала такой, как она есть.

«Не могла ли бы тебе прийтись по душе мысль, — недавно написала она, —о резкой перемене здесь, у нас? Вершины утёсов скоро расцветит вереск; можжевельник уже должен был расцвести, и вереску, думаю, тоже пора, судя по виду холмов в Юэле; но вереск вереском, а утёсы всегда прекрасны, и если ты приедешь, у тебя будет уютная комната, маленький уединённый приют отдохновения. Билет туда и обратно стоит девятнадцать шиллингов шесть и действителен в течение месяца. Решай, как тебе заблагорассудится, но только если ты приедешь, мы надеемся приложить все усилия, чтобы всё было для тебя светло; если же у тебя не будет склонности заглянуть в наши края, что ж, ты ни в коем случае не должен воспринимать это как обязанность».

— У меня бывают кошмары, — со смехом сказал Эрнест, показывая мне это письмо. — Мне снится, что я должен погостить у Шарлотты.

Считается, что её письма написаны необычно хорошо, и, по-моему, среди членов семьи принято считать, что у неё «гораздо более подлинные» литературные способности, чем у Эрнеста. Иногда нам кажется, что она пишет к нему, как бы говоря: «Вот тебе, не думай, что ты единственный из нас умеешь писать — на, получи! И если тебе понадобится красноречивый описательный отрывок для твоей следующей книги, можешь воспользоваться этим по своему усмотрению». Я рискну сказать, что она пишет хорошо, но только она подпала под власть слов «надеяться», «думать», «воспринимать», «прилагать усилия», «светло» и «маленький» и едва в состоянии написать страницу, чтобы не употребить их все, а то и не раз. Всё это производит эффект монотонности стиля.

Эрнест всё так же любит музыку, даже, может быть, ещё сильнее, и недавно прибавил сочинение музыки к числу своих забот. Это ему пока ещё трудновато — он неизменно мучается с переходом в до-диезную тональность после начала в до, и потом с переходом обратно.

— Переход в до-диез, — говорит он, — это как одинокая беспомощная женщина на Лондонской железной дороге, оказавшаяся на Шепердс-Буш и не вполне знающая, куда ей надо. Как бы ей благополучно вернуться на Клэфем-Джанкшн? Собственно, Клэфем-Джанкшн тоже не вполне ей подойдёт, потому что Клэфем-Джанкшн — это как уменьшенная септима, подверженная таким энгармоническим изменениям, что можно её разрешить в любое музыкальное окончание.

Заговорив о музыке, я припомнил небольшой эпизод, который не так давно произошёл с Эрнестом и мисс Скиннер, старшей дочерью доктора Скиннера. Доктор Скиннер давно уже оставил Рафборо и сделался настоятелем собора в одном из срединных графств — должность в точности по нему. Оказавшись как-то раз по соседству, Эрнест по старому знакомству зашёл на огонёк и был радушно принят и приглашён к обеду.

Тридцать лет убелили кустистые брови доктора — убелить его волосы было им не под силу. Полагаю, если бы не этот парик, его бы уже сделали епископом.

Его голос и манеры не изменились, и когда Эрнест, говоря что-то по поводу висевшей на стене карты Рима, нечаянно упомянул Квиринал [284] Один из семи римских холмов, с дворцом, бывшим сначала резиденцией пап, потом королей Италии, потом (после 1946 г.) президентов. , он ответствовал с привычной напыщенностью: «Ах, да, КвиринАл, или, как я сам предпочитаю его называть, КвИринал». За обедом он один раз произнёс (действительно произнёс!) «нельзя думать как-то иначе», но тут же поправился и сказал «практически невозможно придерживаться неактуальных идей», после чего явно почувствовал себя гораздо уютнее. Эрнест заметил на полках в столовой настоятельского дома привычные тома с трудами д-ра Скиннера, но книги «Рим или Библия — которое из двух?» среди них не было.

— И вы по-прежнему так же любите музыку, мистер Понтифик? — спросила мисс Скиннер Эрнеста во время обеда.

— Известного рода музыку, да, мисс Скиннер, но, знаете, я никогда не любил современной музыки.

— О, но ведь это же ужасно! Не думаете ли вы, что лучше бы вам… — она собиралась сказать «ее любить», но удержалась, чувствуя, что и без того высказала задуманный смысл.

— Я бы хотел любить современную музыку, если бы мог; я всю жизнь старался её любить, но с возрастом мне это удаётся всё меньше и меньше.

— И где же, сделайте милость, начинается, по-вашему, современная музыка?

— С Себастьяна Баха.

— И Бетховен вам не нравится?

— Нет. Я думал, что он мне нравится, когда я был моложе, но теперь я знаю, что он мне никогда не нравился.

— Как вы можете такое говорить? Вы его не понимаете, не можете понять, вы бы так не говорили, если бы понимали его. По мне, один аккорд Бетховена — и всё. Это уже счастье.

Эрнеста позабавило её фамильное сходство с отцом — сходство, с возрастом всё усиливавшееся и распространившееся уже и на голос, и на манеру речи. Он вспомнил, как слышал мой рассказ об игре в шахматы с доктором в давно прошедшие года, и в его мысленном слухе зазвучали слова мисс Скиннер, произносимые, как эпитафия:

После обеда, когда Эрнеста оставили на полчаса наедине с настоятелем, он осыпал его комплиментами, так что старый джентльмен был польщён и ублажён сверх всяких пределов. Он встал и поклонился.

— Эти высказывания, — сказал он voce sua [285] Своим голосом, в присущей ему манере (лат.). , — весьма для меня ценны.