Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

Но мораль жизни Батлера в том, что даже гений не может пройти через такое воспитание, какому подвергли Батлера, и не поранить, не изувечить при этом свою душу. Именно его гений, постоянно пробивавшийся к истине, ещё в детстве подсказал ему, что этот его набожный отец, неизбывное чувство благодарности к которому всегда казалось ему недостаточным, и эта благочестивая ангелоподобная мать, под чьим неусыпным надзором ему так посчастливилось пребывать, были в лучшем случае достойными жалости, извращёнными и живущими в страхе пустышками, и что он ненавидел их, боялся и презирал всем своим существом. К сожалению, на этом дело кончиться не могло. Батлер был от природы до того привязчив, что бессердечным людям ничего не стоило его обмануть. Ребёнком он искал любви дома — и в ответ его чувствами пользовалась мать, чтобы выпытывать его тайны, и бил отец, дрессировавший его в точности так, как если бы он был цирковым животным, с той разницей, что не учил ничему забавному. А ребёнок всё верил, что любит своих дорогих родителей, что у него счастливая нежная семья с незапятнанной репутацией и неоспоримым социальным престижем. Когда он понял, как его дурачили и как он дурачил себя сам, он ринулся в другую крайность с таким неистовством, что взял для себя за правило в искусстве жизни не принуждать себя любить то, что на самом деле тебе противно или неинтересно и считать такое принуждение глупейшей и злейшей ошибкой. Соответственно мы и находим Батлера «ненавидящим», из принципа, всё, что не соприродно ему и не даётся легко при самой первой пробе. Он «ненавидел» Платона, Еврипида, Данте, Рафаэля, Баха, Моцарта, Бетховена, Блейка, Россетти, Браунинга, Вагнера, Ибсена — собственно говоря, всех, кто не приходился ему по вкусу непосредственно и мгновенно, как ребёнку леденец. Исключением был Гендель, потому что он приучился любить музыку Генделя в дни своих детских иллюзий; но я подозреваю, что если бы он не слышал музыку Генделя до того, как принял для себя своё правило, он осудил бы его как показушного тамбурмажора и признал бы одним из Семи Надувал христианского мира.

Правда, это непрерывное осуждение великих мужей как самозванцев и мошенников высказывается с едким юмором, который выдаёт подсознательное ощущение глупости такого подхода и спасает Батлера от причисления его к вульгарным ничегонелюбцам; но всё равно это назойливые и даже зловещие выкрутасы, ибо ясно, что Батлер действительно не на шутку сужал свой горизонт и парализовал критические способности тем, что не давал себе труда ни задуматься, к чему, собственно, вели наши великие учители, ни постараться вникнуть в их своеобразную творческую манеру.

Вообще публичные манеры Батлера были ужасные. В частной жизни это был самый обходительный, самый чуткий, самый деликатный — пожалуй, даже слишком — человек. Но если ему не нравилось чьё-то открыто высказываемое мнение или труд или кому-то не нравился он; одним словом, если человек не вызывал у него абсолютного одобрения, он обходился с ним, как моральный урод, осмеивал его, оскорблял, не замечал при встрече. Иными словами, вёл себя точно так, как вёл бы себя его отец, если бы имел его мужество, остроумие и донельзя плохие манеры. В войне группировок, никогда не прекращающейся в Лондоне, он подвергал издёвкам сподвижников Дарвина и не только негодовал на поверхностный снобизм, из-за которого они недооценивали самого Батлера и из-за которого Дарвин считал ниже своего достоинства прояснить мелкое недоразумение, приведшее Батлера к вполне естественному обвинению Дарвина в нечестной игре, но и отплачивал им той же монетой. Ибо наравне с кликой Дарвина неизбежно существовала и клика Батлера. Жало Батлера было до того острым, что он, можно сказать, один был кликой сам по себе, постольку поскольку вел себя в духе клики; но с такими сторонниками, как мисс Сэвэдж, Фестинг Джонс, Гогин, Поли, не говоря уже об Эмери Уолкере, Сидни Кокереле и растущем круге батлеристов, к которому принадлежал и я, он отнюдь не был один contra mundum [291] Против всего мира (лат.). . Поскольку лучшие умы были всегда с Батлером, Дарвина, простодушного натуралиста, не осознававшего пропасть морального ужаса, которая разделяла его узкую тему, естественный отбор, и батлерову всеобъемлющую философскую концепцию эволюции, можно простить за его неумную оценку Батлера как «человека хитрого и неразборчивого в средствах» <���…> Но в том же самом духе, однако без должного оправдания, клика Батлера принизила бедного Гранта Алиена, который был — сама отзывчивость, само великодушие, — и, кстати, признавал Батлера человеком гениальным, «с печатью гения на лбу». Батлер с безотчетным, но колоссальным высокомерием просто-напросто обругал его за наглость, заявляя, что такой вещи, как гений, не существует, и понося Алиена за то, что тот не был готов объявить: Батлер прав по части эволюции, а Дарвин — просто изворотливый лжеучёный.

И всё же, когда сказано всё, что может быть сказано против Батлера, факт остаётся фактом: когда он бывал значителен, он был так мощно значителен, и когда он бывал остроумен, он был так глубоко и осмысленно остроумен, что мы вынуждены проявлять неограниченное снисхождение к его слабостям и принимать их как черты привлекательные. Его чрезмерная и обидчивая застенчивость; его ребяческая вера в то, что всё случающееся с ним, даже самое обычное и тривиальное, достаточно интересно даже не просто в качестве документа-подлинника, но и что это стоит продавать как беллетристику; его сельско-пасторская убеждённость, что иностранцы с их причудливыми языками и рабочий люд с его неблагородными диалектами — это забавные существа, чьи словечки можно цитировать, как словечки умненьких детей; то, как он опекал и баловал своих любимцев, а противников срезал и изничтожал — всего этого, вкупе с его вздорной и извращённой самоограниченностью и нудным учительством, хватило бы, чтобы осудить пятьдесят обычных человек; но всё это столь полно искупается принадлежностью к Батлеру — собственно, в этом весь Батлер и есть, — что его биографу и в голову не приходит что-то скрывать, оправдывать или извинять.

В других отношениях Батлер жил не по своим заповедям. Б стране Erewhon он был бы отдан под суд за серьёзный проступок — легковерие — и сурово наказан. Казус Поли вывел бы его за черту сочувствия. А Поли за столь удачное одурачивание Батлера был бы посвящён в рыцари. Хорошо, конечно, называть снисходительность Батлера к Поли деликатностью, но в отношении кого угодно другого мы назвали бы её нравственной трусостью. Не уверен, не было ли это чем-то похуже. Порождённое приходским домом вожделение к покровительству и облагодетельствованию было у Батлера в крови; он и понятия не имел, как деморализовывал других, когда ему удавалось взять их на содержание. Если бы Поли, позорно прикарманивавший его пенсию <���…> под предлогом своей бедности, тогда как на самом деле зарабатывал 900 фунтов как адвокат, <���…> а Батлер был на грани банкротства, — если бы Поли открыто признал и продемонстрировал свою независимость, я твёрдо убеждён, что Батлер тут же с ним бы и поругался. А так, когда смерть выявила обман, единственное, о чём Батлер жалел, так это о том, что Поли нет в живых, чтобы его можно было простить. Тут Батлер был весь в отца. Не зря в «Путём всея плоти» заставил он своего Эрнеста, прототипом которого был сам, отдать детей на попечение барочника, объяснив это тем, что если бы он растил их сам, неумолимая наследственность заставила бы его обходиться с ними так же плохо, как его отец обходился с ним.