Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

Если прямо и твердо не сказать этого о Батлере, его пример развратит мир. От идиотической его недооценки и пренебрежения мы уже переходим, несмотря на его собственные предостережения, к его обожествлению как человека, который не может поступать дурно <���…>.

Очень жаль, между прочим, что Батлер не осуществил своего намерения разобраться с вопросом о браке, как он разобрался с эволюцией. Повторение им старой и не самой удачной поговорки, что дешевле покупать молоко, чем держать корову, <���…> вполне в духе Батлера, ибо это очевидный пережиток того поверхностного гедонизма, который, как представлялось викторианцам середины века, логически следует из сделанного ими открытия, что Книга Бытия не есть научное описание происхождения видов, а данные евангелистами описания Воскресения не сходятся с точностью полицейских протоколов. <���…> Вместо того, чтобы заключить, что всё это не составляет подлинной сути веры, что для этой подлинной сути абсолютно неважно, верят ли они или не верят тому или иному преданию или притче, оказавшимся с нею связанными, они упорствовали в том, что это важно, да так грандиозно важно, что они не могли отбросить самую топорную, не имеющую ни к чему никакого отношения историю о чуде, не обрушив с грохотом всего этического здания религии.

Альтернативой веры в неумные высказывания о Боге казался им безоглядный материалистический гедонистский атеизм. А ведь ещё сто лет назад Руссо сказал: «Отбросьте эти ваши чудеса, и весь мир падёт к ногам Христа». И вот извольте. Поскольку образование, которое получил Батлер, состояло в том, чтобы скрыть от него религиозные открытия Руссо, он вообразил, что утратил веру, тогда как утратил лишь суеверие, и что, отбросив чудеса, он отбросил Христа, Бога, Церковь и всяческие обязательства преследовать что бы то ни было, кроме собственного удовольствия.

Его ум был слишком могуч, чтобы долго терпеть такого рода насилие; но ему не было бы нужды терпеть и секунды, если бы его университет рассматривал Вольтера и Руссо как классиков и провидцев, а не как «неверных». Ведь именно в Шрусберийской школе и в Кембридже каноника Батлера научили лгать сыну, будто его мать убил «Erewhon». То есть его школьное и университетское образование внедрило в него невежество более концентрированное и опасное, чем невежество неграмотного пахаря. Как глупо всё это выглядит сейчас, если не считать того, что сотни каноников батлеров по-прежнему развращают своих сыновей в приходских домах и, возможно, бьют их, когда поймают за чтением Батлера — Батлера! — который грудью стоял за самые основания веры, когда Дарвин «изгонял из вселенной разум»!

После 1877 года Батлер — более не великий моралист «Erewhon’a», не предтеча нынешней благословенной реакции в направлении креативистской эволюции, но г-н Сухарь, дилетант, который копается во всякой мелочовке, касающейся Табакетти и Гауденцио Ферраре, Шекспировых сонетов и женского авторства «Одиссеи». Для массы людей, самое спасение души которых зависело от того, можно или нельзя полагаться на «Erewhon» и «Life and Habit», не было ни малейшего дела до того, кто автор «Одиссеи» и было ли Шекспиру 17 или 70, когда он написал сонеты к мистеру W. H.

Тем временем, интеллектуальный и художественный мир, к которому взывал Батлер, начинал остро интересоваться двумя новыми гигантами — Рихардом Вагнером и Генриком Ибсеном, причём последний могуче продолжал борьбу молодого Батлера против идеалов Батлера старого. И что же смог сказать о них Батлер? «Ибсен, вполне вероятно, — рискну даже сказать, наверняка — чудесный человек, но та малость, которую я о нём знаю, вызывает во мне неприязнь и, что ещё хуже, скуку». Не только сказавши, но и написавши такое, мог ли Батлер делать вид, будто самое худшее, что мы могли бы узнать о его отце-канонике или о его деде, учителе и епископе, в смысле высокомерия, надменности, снобизма, помпезности, фарисейства, невежества наполовину подлинного, наполовину намеренного и злонамеренного, не воплотилось в квадрате и в кубе в их талантливом внуке и сыне? Или вот ещё: «Карлейл для меня слишком похож на Вагнера, о котором Россини сказал, что у того des beaux moments mais des mauvais quarts d’heure [292] Здесь: «среди общего мрака бывали моменты просветления» (искаж. фр.). — не уверен в своём французском». И что же, нам стоило прислушиваться к человеку, не имевшему ничего лучше сказать об авторе «Кольца» через двадцать лет после того, как эта музыкальная супер-эпопея была подарена миру? Не правда ли, мы вправе были ответить, что если уж Батлер был настолько грубый обыватель или настолько узколобый невежда, что не мог быть корректен к Вагнеру, то к Россини-то он мог прислушаться — к Россини, который с неожиданным и трогательным великодушием настойчиво опровергал приписываемые ему глупые анти-вагнеровские колкости и сказал самому Вагнеру — которого в тогдашней музыкальной Европе поливали грязью, как никого другого, а Россини считался величайшим, — что если бы серьёзная музыка была возможна в итальянских оперных театрах, он мог бы что-нибудь сделать, ибо «j’avais du talent» [293] У меня был некоторый талант (фр.). . Какой позорной выглядит Батлерова ухмылка рядом с такой возвышенной скромностью! Батлер, уж конечно, ничего этого не знал; а мог бы и узнать, и это заняло бы у него меньше времени, чем заучивание наизусть сонетов Шекспира.

Не надо других объяснений тому, почему у Батлера ничего не вышло с книгами по искусству и литературе и с путевыми заметками. Он сам всё объяснил, сказав, что неудача, как и успех, накапливается, и потому неизбежно, что чем дольше он живёт, тем меньше у него надежды на успех. Правда же в том, что он провёл первую половину жизни, говоря то важное, что у него было сказать, и вторую половину, балуясь живописью и музыкой и записывая прелести «недели в милой Люцерне» (как вполне могли бы выразиться осмеянные им сёстры), не поднявшись над посредственностью в живописи и рабским подражанием в музыке и не обретя знаний и чувства меры в критике. Как страшно узнать, что этот гений, получивший самое лучшее образование, какое только могли дать ему наши самые дорогостоящие и элитные заведения, имевший при этом сильное природное чутьё к музыке и литературе, с высокомерием низкого невежды отвернулся от Байройта, но каждое Рождество совершал благочестивое паломничество на Суррейскую пантомиму и писал своему другу-музыканту скрупулёзные отчёты об её грубой буффонаде!

В этот поздний период мы видим Батлера согбенным и озабоченным в пору бедности и избалованным в пору богатства, но постоянно беспокойным, потому что он знал — что-то не в порядке, но что, понять не мог, хотя его гений постоянно пробивается сквозь туман и озаряет его чудесные записные книжки с их чудаковато раздутыми тривиальностями, глубокими размышлениями, броскими остротами, смешными притчами и доморощенными шутками и розыгрышами во ублажение Гогина и Джонса или назло Батлерам.