Халед Хоссейни - Тысяча сияющих солнц

Сколько их? — перепугалась Лейла. Десять, двенадцать? А что, если они накинутся все на одного?

Тарик остановился в нескольких метрах от Хадима.

Передумал?

Тарик нагнулся.

Шнурки развязались? Или это хитрость, чтобы повернуть назад?

И тут Лейла поняла.

Тарик выпрямился и запрыгал на одной ноге к Хадиму, высоко подняв свой протез, словно это был меч.

Мальчишки бросились врассыпную. Хадим остался один.

Пыль поднялась столбом. Звуки ударов смешались с воплями.

Больше Хадим Лейле не докучал никогда.

Тем вечером Лейла с отцом, как всегда, ужинали вдвоем. «Мне что-то не хочется, — сказала мама. — Захочу — поем», — и забрала тарелку к себе еще даже до прихода Баби. Когда отец с дочкой сели за стол, мама спала. Или делала вид.

Придя домой, Баби перво-наперво помылся и причесался. А то вся голова была седая от муки.

— Что у нас сегодня на ужин, Лейла?

— Вчерашний ош.

— Здорово. — Баби вытер волосы и сложил полотенце. — А что сегодня будем изучать? Умножение дробей?

— Как переводить дроби в смешанные числа.

— Отлично.

Каждый вечер после ужина Баби занимался с Лейлой, обычно чуть-чуть опережая программу — чтобы девочка чувствовала себя в школе увереннее. Единственное, в чем Баби был на стороне коммунистов, — хоть они лишили его любимой работы — это в вопросах образования, особенно женского. Почти две трети студентов Кабульского университета составляли теперь женщины — будущие инженеры, юристы, врачи.

«Женщинам всегда приходилось нелегко в нашей стране, но теперь, при коммунистах, им дали чуть ли не все права, которых у них раньше не было, — шептал он (мама не выносила, когда при ней говорили хоть что-то хорошее про коммунистов). — Пропаганда пропагандой, однако теперь женщинам в Афганистане открыты все пути. Воспользуйся этим, Лейла. Хотя кое-кто, заслышав про свободу женщин, сразу хватается за оружие».

Под «кое-кем» Баби подразумевал отнюдь не жителей столицы с их более-менее либеральными взглядами. Здесь, в Кабуле, женщины учились в университете, ходили в школу, занимали посты в правительстве. А вот глубинка, населенная разными народностями (пуштунами в том числе), особенно на юге и на востоке страны вдоль границы с Пакистаном… Там женщину одну и без бурки на улице не встретишь. Там люди, живущие по древним племенным законам, в штыки приняли директивы коммунистов об освобождении женщин. Ведь новые распоряжения запрещали выдавать замуж против воли, вступать в брак, если невесте нет еще шестнадцати лет… У тебя есть дочери? Теперь они не обязаны безвылазно сидеть дома, могут учиться и работать наравне с мужчинами, — это не укладывалось в голове у тех, кто привык жить по старинке.

«Враг, которого невозможно победить, — это ты сам», — возглашал Баби и тяжко вздыхал.

Баби сел к столу и погрузил кусок хлеба в ош.

Лейла решила, что расскажет ему про Тарика и Хадима за едой, пока они не приступили к дробям. Но тут в дверь постучали.

На пороге стоял коренастый человек с обветренным лицом. На голове у человека красовался паколь [29] Традиционный афганский головной убор в виде коричневого шерстяного берета «две лепешки» — в годы советско-афганской войны один из атрибутов душмана. .

— Мне надо поговорить с твоими родителями, дохтар-джан, — сказал коренастый Лейле.

— А кто их спрашивает, что мне им передать?

Баби положил руку девочке на плечо и легонько подтолкнул:

— Иди-ка наверх, дочка. Ну, живенько.

— Я из Панджшера. У меня для вас дурные вести, — успела услышать Лейла, поднимаясь по лестнице.

Мама уже была в передней, рука прижата к губам, глаза устремлены на мужчину в паколе.

В следующее мгновение все трое уже сидели. Гость что-то тихо говорил.

Лицо у Баби залила смертельная бледность.

А мама закричала и принялась рвать на себе волосы.

На следующее утро целая толпа соседок заполнила дом, ведь хлопот в связи с хат-мом — поминками — хватало. Заплаканная мама не поднималась с кушетки, тиская в руках носовой платок. При ней неотлучно находились две женщины, которые, всхлипывая, попеременно гладили ее по руке, причем с такой осторожностью, будто перед ними была и не мама вовсе, а очень хрупкая фарфоровая кукла. Фариба, казалось, не замечала их.

Лейла опустилась перед ней на колени:

— Мамочка.

Фариба, прищурившись, смотрела на дочку.

— Уж мы ею займемся, — внушительно произнесла одна из плакальщиц.

Лейле уже доводилось бывать на похоронах, и она знала, что такого рода утешительницы берут на себя все тяжкие обязанности по проводам покойника в последний путь и никому не позволяют вмешиваться.

— Мы обо всем позаботимся. Иди, девочка, поищи себе занятие. Не тревожь маму.

Слоняясь из комнаты в комнату, из передней в кухню, Лейла места себе не находила. Пришли Хасина и Джити с мамами. Завидев Лейлу, Джити бросилась к ней и на удивление крепко обняла своими тоненькими ручками. Из глаз у Джити полились слезы.

— Держись, Лейла, — ободряюще шепнула она.

Три подружки сидели во дворе, пока кто-то из женщин не попросил их помыть стаканы и расставить тарелки.

Баби тоже бесцельно шатался по дому, не зная, куда себя деть. «Не пускайте его ко мне» — вот и все, что сказала мама за целое утро.

Наконец Баби уселся на стуле в прихожей, безутешный и жалкий. Ему сделали замечание, что он загораживает проход. Баби извинился, потоптался еще немного и скрылся у себя в кабинете.

Ближе к вечеру мужчины отправились на поминки в специально снятый в Карте-Се зал. Женщины собрались в доме. Лейла сидела рядом с мамой у входа в гостиную, где и полагается сидеть близким родственникам покойного. Участники церемонии снимали обувь, кланялись знакомым и рассаживались вдоль стен. Пришла Ваджма, пожилая повитуха, которая принимала Лейлу. Перед глазами у Лейлы мелькнула мама Тарика в черном платке поверх парика, поклонилась Лейле и печально улыбнулась.

Голос с кассеты заунывно читал Коран. Женщины вздыхали, всхлипывали, покашливали. Время от времени слышались трагические рыдания.

Пришла жена Рашида Мариам. Из-под черного хиджаба выбивались пряди волос. Мариам села у стены напротив Лейлы.

Мама непрерывно раскачивалась взад-вперед. Лейла взяла ее за руку, но Фариба, казалось, ничего не заметила.

— Принести тебе воды, мамочка? — спросила шепотом Лейла. — Ты пить хочешь?

Но мама молчала, только качалась туда-сюда, уперев пустой взгляд в ковер.

Не сразу, потихоньку, Лейла начала отчасти постигать безмерность свалившегося на их семью горя, отчаяния и рухнувших надежд. Но прочувствовать всю глубину маминой потери ей все равно было не дано. Ведь Лейла не помнила покойных братьев живыми. Ахмад и Hoop всегда были для нее легендой, чем-то вроде королей из книги по истории или сказочных героев.