Александр Минчин - Актриса

«Старость, — еще раз с горечью подумал старик. — А когда-то как мне служили!» И он осторожно, уже забыв предыдущую проскользнувшуюся мысль, словно боясь разрушить призрачную грань стекла, нанес на краешек кружки шепотку соли, взятую двумя пальцами прямо из солонки, и, произведя первую часть ритуала, принялся совершать желанную вторую: осторожно взяв кружку, словно теперь боясь разрушить сокровенную гармонию идиллии стекла и соли, неприхотливо и невысоко высившейся своими снежными крупинками на самом краю, приподнял полную с пеной доверху кружку и поднес ее к дряблым, как и веки, как и щеки, как и весь он сам, губам, и медленно, неторопливо, не суетясь, будто губы его приближались к девственному и непорочному лбу младенца, вот только-только сошедшего с великих полотен, погрузил свои губы в замирающую влагу и, как в поцелуе, чуть потянул их на себя: божественная жидкость, смывая с бортика кристаллики соли, потекла, застремилась, заласкав и занежив горло.

«Господи!» — подумал старик. «Господи», — повторили неслышно его разомкнувшиеся губы. «Спасибо, что ты есть!»

Он аккуратно поставил две трети, оставшиеся в кружке, на сосновую спину стола.

— Гарсон! — заорал кто-то резко. — Два жарких, да поживей.

«Жаркое», — старик не стал и думать об этом. Пустое и бесполезное. (Он забыл, как это есть такое.) Он полез рукой в карман и вытащил оттуда большой синий платок, бережно смахнул с когда-то пышных, а ныне… усов клочки пены, которые, он почувствовал, висят над губами, и спрятал платок в карман.

Затем глаза старика зажмурились в неге, он развалился немного на стуле, так, совсем чуть-чуть, и помечтал, обдумывая какую-то свою мысль. Потом открыл глаза и снова посмотрел в зал. У двери за столиком сидели две пары молодых, видно ремесленники, и, дружно хохоча, балагурили вперемежку с жареными телячьими сосисками, с зеленым горошком и легкой бражкой. Особенно понравилась старику одна девица с пышной высокой грудью и румянцем на щеках.

«Да, — подумалось старику, — и у меня была дочь». Старик ничего не знал теперь о ней. Последнее, что он помнил, как он вышвырнул в дверь подлеца, ее дружка Джинорезо, а вечером дочь ушла, собрав свои вещи, не сказав ни слова, и… пропала. Навсегда. Больше он о ней никогда ничего не слышал.

Старик напряг руку, взявшись за кружку. Когда-то он был сильным.

«Да, — подумал старик, — когда-то я был сильным…» И он залпом отпил большую часть пива, остававшегося в кружке. Без соли.

Неожиданно старик подумал, что в кармане у него осталось всего лишь два франка и что при его стесненных обстоятельствах пиво — это непозволительная роскошь.

«Господи, — подумал старик, — а что я видел в своей жизни?»

Господи, ну что он видел в своей жизни, что? Взгляни на него, Господи.

Рабы твои под тобою, а ты над ними. Сделай же что-нибудь, Гос-по-ди. Старик сидел и знал, что завтра к вечеру у него не будет и этих жалких двух франков. Деньги кончатся, и он умрет. А просить и побираться он не будет. Он ведь гордый старик. Он слишком горд для этого. А просто так его никто не накормит. Да и кто кого просто так накормит?

Никто никого просто так не накормит.

Когда-то он был богат. Сказочно и недолго богат. И вот все, что у него осталось, — даже не звенит в кармане. Когда-то у него было много женщин, очень много. Теперь ни одна не ляжет рядом с ним, с нищим слабым стариком.

В зале затеялась какая-то возня, потасовка. Кто-то кому-то не понравился. Старик даже не разжмурил глаз: какое ему дело до всего? Когда-то он был сильным и тоже дрался. «А теперь — старость», — подумал старик.

И начал думать о смерти.

Какое жуткое и в то же время простое и могучее явление. Понятное и абсолютно не понятное. «Придет смерть, — подумал старик, — и всё, чем человек жил, что ел, отчего дышал, тратил и улыбался, — унесет могила. Зачем же жить, если за тобой неминуемо притащится смерть?»

Мы рождаемся для умирания.

Смерти старик не страшился. Но ему невозможно было представить, что люди будут жить века и века и топтать незнающими ногами над ним землю, под которой он будет лежать и тлеть и этому тлению и лежанию уже никогда не будет конца — оно бесконечно. А он будет тлеть под ними, людьми, год, два, десять, века, и срок уже перевалит за ту цифру, которую он прожил и мог бы прожить и уже которую прожила его дочь. И не умрет от этого лежания, потому что дальше умирать некуда и больше некому, и не умрет мертвый, и дважды Смерть за нами не приходит, и от этого лежания он никак не изменится и не перейдет в другое измерение, а люди все будут жить и жить.

Да Бог с ними, с людьми!

«Интересно, — подумал старик, до каких пор так будет продолжаться?» И сам ответил: «Наверно, всю жизнь или, правильнее, всю смерть», и сам себе пояснил: «Жизнь ведь имеет конец, смерть бесконечна».

Значит, смерть конца не имеет?!? Дальше для старика рассуждать было сложно. Он и так слишком сейчас напрягся, размышляя о вечном. В голове начинало беспорядить.

Вдруг старик вскинул голову и приказал:

— Гарсон, бутылку перно! — И тихо, чтобы никто не слышал, добавил себе под нос: — Бутылочку…

Гарсон удивленно посмотрел на странного старика, но отказать не посмел и быстро выполнил заказ.

«А, — подумал старик, — умру лучше сегодня, а не завтра вечером».

Это был смелый старик. И когда-то очень храбрый.

Дрожащей рукой он стал наливать бурую с рубинчиками сверканий влагу в тонкий стакан, принесенный ему гарсоном. Старику казалось, что это он выливает свою кровь наружу, не дав ей угаснуть самой.

Он с силой пришпорил бок бутылки непослушными пальцами. Дрожь поунялась, и он с гордостью, граничащей с дерзновением, наполнил стакан до краев.

Чтобы не расплескать расплескиваемое, он сам наклонился к стакану, взяв его рукой, и чуть отпил от него с присюсюкиванием. Затем твердой рукой поднял стакан вверх и залпом опрокинул его в себя. До дна.

Он был мужественный старик и мог смотреть правде в глаза.

«Ах, — подумал старик и пожалел, — не успел пожелать себе ничего, — ладно, в другой раз». И вдруг он с болью или без боли, это неважно, но понял, что другого раза не будет. Нет, не то что сегодня не будет, его не будет ни завтра, ни послезавтра, никогда. Во веки веков, сколько будут пить и жить люди, старик не выпьет никогда, и даже жалкий глоток, какой там глоток, просто глоточек, не смочит его старую потрепанную глотку.

Старик умел смотреть правде в лицо, он посмотрел, и лицо правды ему ответило:

«Да, старик, тебе на этом свете не есть, не пить больше, я не хвалю тебя за безрассудство, а по-иному это не назовешь».

«Тьфу, — подумал старик и добавил: — Потаскуха! Правда, она ведь какая штука, с кем положили, с тем и лежит».

День угасал, за окнами сгущались сумерки: нормальная темносерость вечера, приближающегося к осени.