Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Кладет руку на Надино плечо. Девушка останавливается.

— Ты что? — руку убирает.

— Я… я, — роняет сумку, пытается обнять ее, тычется лицом.

Она уворачивается:

— Ну-ну, балуй — здесь же людей полно!

— Я… я… просто… тебя… поцеловать…

— Поцеловать! — она быстро чмокает его в губы. — Вот! Потом, потом…

— Когда? — хрипит Рябец.

— Ну, вечером, кто ж днем — и целоваться?!

Месропов уже на пляже в компании. И Болтянский тут. Остальные незнакомые, чернявые, гортанные, соплеменники Месропова. Появление Рябца и Буратаевой встречают радостно — наливают армянский коньяк. Рябец не пьет — нюхает, отставляет. Во-первых, он еще никогда не пробовал ничего крепче новогоднего шампанского, во-вторых, он злится: Надя — единственная девушка в компании. Идет купаться. Плавает долго, следит за ней. А та уж и повизгивает, и похохатывает, и ее уже лапают. И Месропов, и друзья его. «Суки, суки!..» — кричит он, погружая голову в воду — чтобы и не слышно, и в полный голос.

Играют в мяч, прыгают, бесятся. Рябец сидит на топчане и злится. Потом бредут на Круг в пивную. Месропов с Буратаевой — сзади в обнимку. Рябец озирается. Он не подходит к Буратине ни в пивной, ни позже, когда заявились наконец на дачу к Лидухе — маленькой брюнетке с цепкими глазками. Она встречает гостей на крыльце. Месропов целует ей руку, и в этот момент Буратина вспоминает о Рябце, озирается. Он стоит в калитке.

— Идешь, что ли?

— Нет, я домой.

Он убьет ее, эту сучку, убьет.

Рябец сжимает сухие кулачки.

Смех из окна на втором этаже:

Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо! Хи-хи-хи-хи!

Этот последний — ее.

Рябец щупает шершавую стену — сухая, будет гореть так, что мама не горюй!

Первое — бензин. Не проблема. Машина у ворот.

Второе — шланг. Где шланг? Вот — дохлым ужом на сухой траве. Все сухо, сухо. И смех, смех. Пьяный, наглый. И музыка. И кто-то блюет.

Третье — бутылка. Вот банка под крыльцом. Даже две. По литру. Отлично!

Зубами, зубами Рябец отгрызает кусок — примерно с метр — черной плоти шланга-ужа. Вот-вот, вот-вот. Отвинчивает крышку бензобака. Теперь соси, ха-ха, соси! Едкий пар, еще, еще… До рвоты. Еще, ну, еще… Эро-тич-но! — сказал бы Болтянский. Его, Болтянского, смеха не слыхать, небось дрочит в коридоре… Ему тоже ни хера не достанется!

Полилось! Сперва в глотку, потом в банку. Литр. Льем. Еще литр. Все, больше не сосется. И хватит. Сушь такая, без бензина займется.

Теперь ждать. Накрыть банки да хоть полотенцем, чтоб не испарялось, и ждать-ждать-ждать.

Рябец отходит от дачи, садится спиной к липкому сосновому стволу. Ждать. Хорошо, собаки нет. Нет собаки.

Рука Рябца ужом в штаны… Нет, нельзя. Кончу — расслаблюсь. Нельзя — три года только о ней и думал. Руки прочь!

В окне ее короткая стрижка. Курит, пепел стряхивает как раз туда, где он только что стоял. Оп! — окурок летит пьяной звездочкой, опускается возле его невидимых ног. Тлеет. А мог загореться. Мог. Отлично. Ушла. Месропов вчера сказал, что ее подругу хочет. А ее — кто? Эти? Чучмеки? Сука.

Не ревность — справедливость! Как в «Декамероне»: она его во дворе зимой мурыжит, а сама с другим тешится. Италия. А еще про то, как жена мужа заставила в бочку залезть, чтобы изнутри проконопатить. Сама стоит, указывает, что да где… а сзади, хе! к ней другой пристроился. Веселые люди! А этот, что глухонемым притворился в женском монастыре? Вот жизнь!

Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо! Хи-хи-хи-хи!

Когда ж угомонятся? То коньяк, то пиво, то коньяк! Как домой? Как? Троллейбусы перестанут. Метро перестанет. Матери позвоню. Или не надо? Вот блин! Улика! Мать спросят: когда ваш сын домой пришел? А она?

Тьфу — опять полез! Не надо, домой вернешься — дрочи, сколько влезет. Сколько вылезет, ха-ха.

Тсс… Свет погасили. Легли? И Болт? С кем? «Тихо сам с собою…» Атас! Дверь на террасе скрипнула. Рябец вжался в ствол, подобрал ноги. Тень от соседнего куста скрыла его. Шорох. Лидуха грудастая. Месропов. Остановились, шепчутся.

— Я без них не стану. Куда она их бросила, дура?

— Да сюда куда-то. Темно, где искать? Я осторожно, обещаю.

— Вы обещаете, а нам расхлебывать!

— Давай без них, клянусь — я осторожно!

— Ага, а потом ты с Надькой?!

— Что ты, в самом деле! Я ж ее не звал, ты звала. А мы с тобой завтра хоть весь день, а? Родители когда приедут?

И лапает ее, чучмек, лапает Лидуху. На землю валит, юбку задирает, декамерон проклятый!

Рябец таращится на соитие силуэтов. Хочется выйти и… ногами, ногами! Но терпи, жди и терпи. Лидуха слабо вскрикнула. А Рябец замечает — из окна выглядывает она. Профиль ее милый, глаза ее степные. Значит, видит все и не уходит! Почему, почему? Месропыч отвалился. Как клещ. Надя прянула, исчезла.

Встали, отряхнулись, ушли. Дверь закрыли. На ключ. Очень хорошо. Ждать.

Рябец, пригнувшись, перемещается к дому, на то место, где недавно была парочка. В траве что-то слабо белеется, — презервативы! Две пачки, перехваченные резинкой. Кто бросил, зачем?..

Рябец стоит за пилоном моста, смотрит. Едва различимые еще минуту назад сполохи уже зримы, уже яростны. Пинии пылают, пинии! Как свечи!

Стоит и смотрит. Еще минут десять — и зарево. Вот мимо — две пожарные машины. И «Скорая». Поздно.

Спускается к улице Новикова-Прибоя, отыскивает телефонную будку, опускает двухкопеечную монету, крутит диск. Мать отвечает не сразу, мычит нечленораздельно, Рябец облегченно — пьяна. Если пьяна, значит, отец и подавно, уже спит. Можно не торопиться.

Один на весь монастырь — это ж какая сила! Как у Месропыча. У Зинаиды Леонидовны, литераторши, Болтянский спросил как-то про «Декамерон»: читала она или нет? Эта дура очкастая разоралась: дескать, кто вам разрешил такие книги читать?! А Болтянский ей: так там же написано в предисловии, что это классика! Классика?! — заорала Лимонадиха, — я тебе, Болтянский, такую классику задам! Небось только об этом и думаешь! И невдомек тебе, что «Декамерон» — это прежде всего анти-клери-каль-ная книга. Она против церкви, а вовсе не про это ! К доске, Болтянский, расскажи мне про образы коммунистов в романах Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Единицу сразу ставить? Родителей ко мне завтра! А что, и Бальзака тоже нельзя читать, Зинаида Леонидовна? — это уже Трегубов, отличник. На него Лимонадиха орать не посмеет. Что Бальзака? — прикинулась. «Озорные рассказы», Зинаида Леонидовна! Она густо краснеет, снимает очки, надевает очки: сегодня мы продолжим изучение романа «Поднятая целина». Откройте тетради…

Рябец забрался в подъезд, забивается под лестницу. Часа три можно здесь, в углу, а там троллейбусы пойдут. И метро. Не рыдай, людей разбудишь, не рыдай.