Патриция Хайсмит - Цена соли

Сестра Алисия так и стояла у нее перед глазами — лицо угловатое, красноватого оттенка, как розовый кварц, освещенный солнцем, и накрахмаленный синий корсаж вздымается волной у нее на груди. Вот ее большая костлявая фигура появляется из-за угла коридора, вот она проходит между покрытыми белой эмалевой краской столами в трапезной, вот сестра Алисия еще в тысяче мест, и ее маленькие голубые глазки всегда выделяют Терезу среди других девочек, смотрят на нее не так, как на остальных, хотя ее тонкие розовые губы по-прежнему строго поджаты. А вот сестра Алисия протягивает ей вязаные зеленые перчатки, завернутые в папиросную бумагу — без тени улыбки, просто лично вручает их ей, не сказав ни слова, и это подарок на ее восьмой день рождения. Вот, со все так же поджатыми губами, сестра Алисия говорит ей, что она обязана сдать экзамен по математике. Кому еще было дело то того, сдаст она математику или нет? Тереза хранила зеленые перчатки на дне своего школьного шкафчика еще целых четыре года после того, как сестра Алисия переехала в Калифорнию. Белая папиросная бумага утратила гладкость и покрылась сеточкой морщин, как древняя ткань, но Тереза все еще берегла перчатки и не носила их. В итоге они стали ей слишком малы.

Кто-то передвинул сахарницу, и опиравшийся на нее буклет бухнулся на стол плашмя.

Тереза увидела, как пара рук на том конце стола — пухлые руки стареющей женщины — размешивают кофе, разламывают булочку и с нетерпеливым подрагиванием обмакивают половинку в коричневую подливку на такой же, как у Терезы, тарелке. Кожа на руках была потрескавшейся, в складочки на костяшках забилась грязь, но на правой руке блестело приметное узорчатое серебряное кольцо с прозрачным зеленым камешком, а на левой — золотое обручальное. В уголках ногтей были заметны следы облупившегося красного лака. Тереза посмотрела, как рука подносит ко рту полную вилку горошка, и поняла, что ей не нужно поднимать взгляд на лицо, чтобы представить его обладательницу. Это будет лицо, как и у всех пятидесятилетних работниц «Франкенберга» — измученное, бесконечно усталое и перепуганное, с искаженными глазами, которые линзы очков делали либо слишком большими, либо слишком маленькими, с неровно нанесенными пятнами румян, которые все равно не могли скрыть серую кожу щек. Не было никакой нужды на это смотреть.

— Ты новенькая, да? — голос был пронзительным и легко перекрывал шум, но при этом воспринимался, как почти милый.

— Да, — ответила Тереза и подняла взгляд. Она вспомнила это лицо. На нем была такая усталость, и оно в свое время так ее поразило, что с тех пор она стала обращать внимание на лица других людей.

Это была женщина, которую Тереза увидела однажды вечером, около шести тридцати, когда магазин опустел. Она медленно спускалась по мраморной лестнице, тяжело опираясь рукой на широкие перила, чтобы снять часть веса со своих натруженных и больных ног. «Она не больна, она не попрошайка, она просто здесь работает», — подумала тогда Тереза.

— Ну и как ты справляешься, ничего? — женщина улыбалась ей, и под глазами и вокруг рта у нее кожа собралась кошмарными складками. А вот глаза ее стали совсем живыми и даже довольно участливыми.

— Ну как ты справляешься, ничего? — повторила женщина, перекрикивая шум голосов и стук тарелок. Тереза облизала губы.

— Да, благодарю вас.

— Тебе здесь нравится?

Тереза кивнула.

— Закончили? — юноша в белом фартуке по-хозяйски сграбастал тарелку женщины. Та неуверенно отрицательно помахала рукой и придвинула блюдце с консервированными резаными персиками поближе к себе. Кусочки персиков, как скользкие оранжевые рыбки, соскальзывали с края поднятой ко рту ложки, так что всякий раз женщине доставался только один, который она и съедала.

— Я работаю на третьем этаже, в отделе свитеров. Если ты захочешь меня о чем-то спросить, — произнесла женщина нервно и неуверенно, словно пыталась успеть сказать что-то важное, пока их не прервали и не разлучили, — поднимайся ко мне при случае, поболтаем. Меня зовут миссис Робичек, миссис Руби Робичек, номер пять-четыре-четыре.

— Большое спасибо, — ответила Тереза.

И внезапно безобразная внешность женщины исчезла, потому что за стеклами очков ее карие с красноватыми прожилками глаза светились добротой и участием. Тереза почувствовала, как забилось ее сердце, пробуждаясь к жизни. Она смотрела, как женщина встает из-за стола, как ее низенькая, полная фигура движется прочь и растворяется в толпе ожидающих за стойкой.

Тереза не стала навещать миссис Робичек, но каждое утро, без четверти девять, высматривала ее среди других сотрудников, просачивавшихся в здание, искала ее взглядом в лифтах и столовой. Она ее так ни разу и не увидела, но приятно было, что есть в магазине кто-то, о ком можно подумать. Это вносило хоть какое-то разнообразие в окружающий мир.

Чуть ли не каждое утро, поднимаясь на свой седьмой этаж, Тереза ненадолго останавливалась, чтобы посмотреть на один игрушечный паровозик. Паровозик располагался на отдельном столе рядом с лифтами. Он был не таким большим, как тот, что разъезжал по полу в задней части отдела игрушек, зато молотил своими крохотными поршнями с такой яростью, которой больший паровоз просто не обладал. Тереза завороженно смотрела, как гневно и раздраженно он гоняет по замкнутому кругу.

— Рррр! — ревел он и влетал в темную пустоту туннеля из папье маше. — Гррр! — и появлялся на свет.

Паровозик бегал без устали, что утром, когда она выходила из лифта, что вечером, когда она заканчивала работу. Ей казалось, что он проклинает руку того, кто каждый день щелкал его переключателем. В том, как его передняя часть срезала повороты, в его яростном беге по прямым участкам рельсов она видела бешеную и бесплодную погоню за его тираном-создателем. За собой паровозик тянул три пульмановских вагона [2] Пульмановский вагон — большой пассажирский спальный вагон, названный так по имени американского фабриканта и изобретателя спальных вагонов Пульмана. Пульмановский вагон стал предшественником того, что сегодня зовётся вагоном-СВ. , и в каждом сквозь окошки виднелись очертания застывших человеческих фигурок, а в хвосте поезда пристроились открытые полувагоны с настоящими крошечными бревнышками и фальшивым углем. Завершал все служебный вагон, который болтался на поворотах и цеплялся за убегающий поезд, как ребенок цепляется за юбки матери. Не находящая выхода обезумевшая машина, что-то уже давно мертвое, но никак не могущее остановиться, словно изящные поджарые лисички в Центральном зоопарке, кружащие и кружащие по клеткам на пружинистых сильных лапках в бесконечном беге.