Александр Мартынов - Ржаной хлеб

— Внимание! Лучшие певицы Сэняжа Зина и Татьяна исполнят нашу эрзянскую народную песню — «Умарина».

Ах, какая удивительная, дивная сила дана песне! В ярко освещенной комнате царило веселье, люди подвыпили, шутили, звенели рюмки, ножи, вилки, и — все это разом стихло, едва в шумном разноголосье возникли, поднимаясь все выше и выше, два чистых, как родниковые ключи, голоса, в один сливаясь. И слова-то вовсе нехитрые, простые, и певицы-то — свои, сельские девчата, а поди же ты, как сладко бередит душу! Притихли жених и невеста, прижавшиеся друг к другу плечами; задумчиво подперли ладонями подбородки другие; не спускал с Тани Ландышевой восторженно-обожающего взгляда Коля Петляйкин; пальцами, не замечая, вытирала бегущие по щекам светлые слезы пожилая гостья, недавняя соседка Дарьи Семеновны — единственная дальняя родственница жениха, приехавшая на свадьбу аж с самого Урала…

Еще сильнее, наверно, подействовала песня на певунью — на Зину: под конец, зажав ладонями побледневшее лицо, ничего не видя, она выскочила из-за стола, метнулась в прихожую. Никто и опомниться не успел, как она, подхватив с вешалки плащ, выскочила на улицу, исчезла в темноте.

— Чего это она? — тихонько спросил Михаил Веру Петровну.

— Ну как что? Сама себе душеньку растравила, — так же тихонько ответила Вера Петровна. По ее милому разрумянившемуся лицу прошла тень, и снова оно засияло, залучилось улыбкой: слишком счастлива она была сегодня.

— Горько, горько! — в который уже раз потребовали гости, умело снимая минутную заминку. Михаил и Вера, все еще стесняясь, поднялись…

Выбежав вслед за Зиной и понимая, что искать ее сейчас не следует, Таня вернулась. Но не вернулось прежнее приподнятое настроение: и за подружку переживала, и самой что-то взгрустнулось, домой, видно, пора. Она поцеловала Веру Петровну, пожала руку Мише и ушла, не дожидаясь сестру Полю. Пусть еще повеселится, не больно много у нее сердечных радостей…

Мать уже спала.

Переодевшись в домашнее, Таня прошлась по комнате и, помедлив, положила на стол бумагу и ручку — написать письмо Феде. Желание это возникло у нее еще на свадьбе, когда они с Зиной пели; странно, что сейчас оно исчезло. Таня испытала какую-то непонятную, непривычную для себя слабость, опустошенность, ничего ей не хотелось. Отчего такое, что с ней происходит? Конечно, и Зину жалко, и Дарья Семеновна со своими нотациями не ко времени и не к месту навязалась. Загадывать так задолго наперед трудно, но в дом Феди она ни за что не войдет: или здесь, с матерью и с Полей жить станут, или квартиру дадут, как вон у Веры Петровны с Михаилом…

Вздохнув, пересиливая себя, Таня принялась за письмо. Писала и чувствовала, что получается оно сухое, без сердечного тепла: почти все о свадьбе Михаила и Веры и почти ничего о себе. Перечитала, хотела уже разорвать и выбросить, передумала и вложила в конверт: каким уж написалось, таким пусть и будет.

Выключив свет, все с тем же непонятным ощущением какой-то душевной расслабленности и опустошенности Таня подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу, загляделась в темную ночь, подсвеченную редкими сельскими фонарями. Показалось, что прошел Коля Петляйкин, Таня невольно улыбнулась. Обычно он никогда не выпивает, да и работа у него такая, а сегодня немножко захмелел, и оттого осмелел: распоряжался на свадьбе, уговаривал петь, объявлял, благодарил — прямо тамада!

А Коля Петляйкин оказался возле Таниного дома не случайно: тянуло его сюда как магнитом. Да еще нынче, когда он действительно подвыпил и расхрабрился так, что сам себя не узнавал. Со свадьбы он ушел почти сразу после Тани. Он видел, как в доме у них загорелся свет, и, прячась за столбом, долго смотрел на освещенное, задернутое шторой окно. На что он надеялся, он и сам не мог себе ответить. Как говорят на селе, встревать третьим между Таней и Федором Килейкиным он не имел права, как не имел и мужества отказаться, хотя бы в мыслях, от своей первой и единственной любви. Вот и маялся тут, напротив ее окна, прячась от людей и от нее тоже. А вдруг она возьмет да выйдет подышать свежим воздухом да спросит, зачем он тут ходит? Сейчас бы, пожалуй, он отважился сказать!

Свет в окне напротив погас и почти тут же вспыхнул!

«Не спит, — догадался Коля, сердце у него от решимости забухало. — Э, сейчас постучу и позову выйти!»

Не успел он ни постучать, ни позвать.

Тихонько напевая, к дому подходила Танина сестра Полина, Коля вобрал голову в плечи, заторопился прочь!..

…Полина разделась в прихожей, вошла в горницу.

Таня сидела на диване с нераскрытой книгой на коленях, засмеялась:

— Ты чего же гостя не позвала?

— Какого гостя? — удивилась Таня, непроизвольно поглядев на дверь.

— Как какого? Колю Петляйкина.

— Откуда он взялся?

— Йи-а, как откуда? Против наших окошек топтался! — Поля объяснила: — Я его еще издали заметила.

— Почему же сама не пригласила?

— Сбежал. Увидел меня и припустил! Даже жалко мне его стало. Бессердечная ты.

— Всех-то тебе жалко! — досадуя на неуместную шутку, сказала Таня.

— Опять моя сестренка не в духе! — ласково засмеялась Полина. — Не заводись, не заводись! Чего это краснорожая на тебя весь вечер буркалы свои пялила?

— Какая краснорожая? — заведомо зная ответ, Таня нахмурилась.

— Уж вроде бы и не заметила! Красавица эта — Дарья Килейкина.

— Мне-то до нее что, — равнодушно и неопределенно ответила Таня.

— А на кухню зачем вызывала?

— Делать ей нечего было.

Сестра явно была не в настроении. Полина, вздохнув, начала готовиться ко сну.

Пошли затяжные промозглые дожди, перемежающиеся ночными заморозками, подули пронизывающие до костей ветра. Село Сэняж от непогоды словно бы съежилось: дома, заборы, двери-ворота от сырости почернели, безлистые деревья и кустарники вроде стали меньше ростом, скорчились. Развезло дороги, тропинки; ранним утром час-другой они серебрились инеем, потом жирно чернели непроходимой грязью. Морозцы выпадали еще слабосильные, не схватывающие до костяной твердости землю. Как ловушка: наступишь на белую кочку и утонешь по колено. А уж если пойдет дождь вперемежку с мокрым снегом, который сразу же и тает, то и вовсе не пройти, не проехать.

Вчера по такой грязи Потап Сидорович верхом на лошади возвращался из соседнего колхоза, где он был на кустовом совещании. Разговор шел об окончании полевых работ и о зимних заботах. Подводя итоги уборки, секретарь райкома Пуреськин не назвал «Победу» ни среди отстающих, ни тем более в числе передовых хозяйств. Потап Сидорович понимал: ладно еще, что комбайнеры из «Инерки» помогли, могло и похуже, быть. В общем, считал он, пронесло. Но, оказалось, рано успокоился. Дойдя в своем выступлении до уборки соломы, Пуреськин вдруг всенародно вогнал Потапа Сидоровича и в пот, и в краску.