Александр Балашов - Ржаной ветер. Повесть о моём ровеснике

Никогда не думал, что страх имеет свой вкус.

Во рту стало кисло, когда в моём тесном кабинете, заваленном типографскими гранками, появились эти двое. Сначала я их принял за рядовых читателей нашей молодёжки. Или за жалобщиков, от которых в то время в редакциях газет отбоя не было. Но когда один из них развернул передо мной алое удостоверение с золотым гербом СССР на обложке, я будто попробовал на зуб дикое яблоко – кисло стало и во рту, и на душе.

– Простите, не понял… – сказал я, действительно не успев до конца дочитать название «конторы», из которой прибыли эти люди по мою душу.

– Следователь областного комитете государственной безопасности, – с сипотцой в голосе сказал «человек в сером». – Догадываетесь о цели нашего визита?

Сердце моё ёкнуло в дурном предчувствии, а во рту стало ещё кислее, будто я только что раздавил языком спелую клюкву.

– Ну, что мы читаем на сегодняшний день? Какие такие книжки? – спросил тот, кто удостоверения не показывал.

Я тоскливо посмотрел в окно, лихорадочно вспоминая, кому за последнюю неделю давал читать привезённые мною из Москвы книги.

Стояла невыносимая июльская жара, в запылённое редакционное окно на третьем этаже, выходившее на Студенческий переулок, совсем рядом с университетом, где я без единой троечки закончил филологический факультет и одновременно отделение журналистики (тогда это было явлением далеко не массовым, как в нынешние просвещённые времена), обречённо скреблась корявой веткой пожухлая рябина. Уже второй месяц в редакции «молодёжки» не открывали форточек – за городом, на болотах, которые от города тянулись по-над Волгой почти до самого Ржева, горели торфяники.

Ветер, прилетавший с горящих болот, гнал к нам едкий удушливый дым и запах гари. Телевизионное «Время», начинавшееся с подборок о досрочном выполнении пятилетнего плана, сообщало непривычную для уха «чернуху» – дикторы со скорбными лицами читали тексты о провалившихся при тушении пожаров бронетранспортёрах и даже о таком неслыханном ранее происшествии, как задымлении Москвы, столицы нашей бескрайней Родины. Задымили её наши торфяные болота.

Дым за окном напоминал мне кадры военного фильма.

Молодой с форсом захлопнул красную книжицу перед моим носом, сказал, улыбаясь:

– Горим, значит, братец. Горим…

– Торфяники горят за городом, а дым слёзы вышибает, – пытаясь скрыть свой страх, хрипло ответил я.

– Горим, горим, – повторил уже без улыбки пришелец с корочкой (век бы мне её не видать).

«Чего это он так на меня смотрит? И жмёт интонацией на слово «горим», с чего бы это, а? – подумал я, глядя на улыбающегося сотрудника органов.

Странная улыбка, пронеслось у меня в голове. Так, наверное, улыбаются своим жертвам палачи, понимая, что приговорённый к казни уже не представляет для азарта охотника никакого интереса. Когда так улыбаются люди с красными корочками, ничего хорошего ждать уже не приходится. Как он сказал? «Горим, братец, горим?» Конечно, он не о пожарах на торфяниках… Что ему эти пожары и дымы – он не из пожарной охраны, пронеслось в голове. Он – следователь того самого комитета, чья аббревиатура состояла из трёх пугающих любого советского человека букв.

Я сразу догадался о причине их визита ко мне, новоиспечённому заведующему отделом пропаганды молодёжной газеты, но, как страус прячет голову в песок, старательно гнал эту догадку от себя прочь. Мало ли что могло привести следователя КГБ и его молодого помощника, этих Холмса и Ватсона, в кабинет газетчика? Может, какой материал о контрпропаганде принёс. Конечно же, принёс! Вот и улыбается не загадочно, а обычно. Как улыбаются люди. Как Христос учил – будьте просты, как голуби… И лицо у него самое обычное, не злое. Даже мудрое лицо. «Будьте просты, аки голуби и мудры, аки змеи…». И глаза меня не сверлят буравчиками обитателей «нехорошей квартиры», как у чекистов в булгаковском «Мастере и Маргарите». Обычный, нормальный человеческий взгляд. И чего я так струхнул? Смешно, право… Нет, не смешно. Совсем не смешно. А во рту – очень кисло – будто вместе с клюквой и противного до рвоты клопа раздавил.

Моё другое я, моё внутреннее «ego», врало мне во спасение, успокаивая меня. И другой мой голос говорил мне примерно так:

«Нечего тебе, старичок, бояться: у тебя папа – вчерашний особист, бывший армейский контрразведчик, подполковник советской Армии. Фронтовик с двумя орденами Красной Звезды и иконостасом медалей на груди… Чего тебе бояться? Тебе, такому талантливому, даже даровитому, год проучившемуся в аспирантуре и бросившего филологическую науку ради жизнеутверждающей советской журналистики! Ты целый год проходил на Дальнем Востоке, когда призвали в СА, армейскую школу печати. Сначала в «дивизионке» с таким оригинальным названием – «На боевом посту», а затем в окружной газете «Суворовский натиск». Тебе ли бояться людей из органов? Ты же всегда был патриотом и законопослушным гражданином своей страны, а когда на дружеских пирушках называл её «совдепией», рассказывал анекдоты про Брежнева, то это пустяк. Ты просто шутил, не больше того…Все понимали, что это – твои безобидные шутки. Клапан для спуска пара, чтобы котёл не разорвало от высокого давления…

Шутки записного газетного шута. А какой с шутов спрос? Только юродивым и дозволялось правду царям говорить. Успокойся, парень, каким-то подрагивающим голосом успокаивал меня «другой я». Ты же не диссидент какой-нибудь, протестующий против высылки из страны Солженицына… Какой из тебя – инакомыслящий? Просто – мыслящий человек. Да, мыслящий. Но не «инако», ибо любая власть, какой бы она ни была свободной на словах, всегда будет косо поглядывать на человека с опасным для неё клеймом – «инако». Ну, не герой, не герой!.. Один из миллионов конформистов, которые иногда предпочитают освежиться лёгким ветерком из форточки».

Но другой alter ego, всегда сидевший во мне глубже того, первого – оптимиста в розовых очёчках – уже злорадно нашёптывал в другое ухо: «Что, доигрался, милый?!. Вволю начитался своего «великого» Булгакова?… Узнал, почём фунт свободы у записного антисоветчика Солженицына? Говорил же тебе и не раз, голова садовая! Теперь заплатишь по полной и за Мастера, и за Маргариту, и за «Раковый корпус», и за Библию, выпущенную, как и твои запрещённые любимые книжки, издательством «Посев» за кордоном нашей любимой Родины…А про мордовские лагеря слыхал по «чужим голосам?»

– Запрещённые книги при вас? – просто спросил пожилой следователь, как спрашивают приятеля: «У тебя не найдётся трояка до получки?»

Я молча покачал головой.