Чарльз Сноу - Коридоры власти

— А вы все-таки должны облегчить ему задачу.

— По-моему, вам не о чем волноваться.

— Как это не о чем? Что будет с Роджером, если кампания провалится?

— Я думаю, — осторожно начал я, — Роджер — сильный человек. Он вернется в политику, даже если потерпит поражение.

— Ох и насмотрелась я будущих премьер-министров, — вздохнула Каро. — Тех, что завалили кампанию или сделали еще какой неверный шаг. Жалкое зрелище, уж поверьте мне. Ужасно, наверное, когда блестящее будущее остается позади. Не знаю, выдержит ли Роджер в случае чего…

— Если ему выпадет такая судьба — несомненно, выдержит.

— Ему только первый приз нужен, второй для него — все равно что полный проигрыш. Он себя изведет. Скажете, нет? Скажете, он не будет молча терзаться? Он не какой-нибудь потенциальный середнячок, он для побед создан.

В ее больших, широко открытых, не допускающих собственной неправоты глазах я прочел полную поглощенность Роджером. И вдруг от надрыва и следа не осталось. Каро откинула голову в глухом, утробном смехе.

— Только вообразите: Роджер отказывается от неравной борьбы и становится генерал-губернатором Новой Зеландии!

Каро развеселилась — и налила себе еще.

Меня же немало позабавили ее представления о полном провале и безнадежной деградации.

Выждав, когда она отсмеется, я сказал, что мне пора домой. Каро пыталась удержать меня еще на четверть часа, капризничала, канючила. Хоть отношения наши и потеплели, симпатии ко мне она не питала. Просто муж в отъезде, дети в школе — ей одиноко, не более того. А она, как Диана и прочие богатые и хорошенькие женщины, в одиночестве не сильна, и за это должен платить тот, кто под руку подвернулся. В ответ на мое «Мне действительно надо идти» Каро надулась. Впрочем, она уже придумала иной способ убить время. Не успела за мной закрыться дверь, как Каро принялась обзванивать приятельниц — не скоротают ли с ней ночку за покером.

Да, мои слова: «Каро, ваш Роджер слишком хороший политик, чтобы вовремя не почуять опасность». Действительно, нюх на опасность — самое полезное личное качество в подковерной политической борьбе; разумеется, до определенных пределов. Если таковой нюх заставляет политика вовсе вылезти из-под ковра, тогда, конечно, его, нюх, следует расценивать как качество самое вредное. В ту зиму Суэц многим кружил головы — многим, но не Роджеру. Роджер следил; Роджер вычислял оппонентов, критиков и просто врагов на год вперед. Именно через год он намеревался открыть карты. Пусть Луфкин и ему подобные, решил Роджер, первыми посмотрят на расклад — разумеется, в его руках посмотрят. Очень мудрая тактика. Роджер взял за правило ужинать с Луфкином и другими магнатами, льстить им дозированной прямотой.

Уайтхолл и клубы обдало возмущенным потоком — возмущенным поведением Роджера. До меня дошла даже похвала лорда Луфкина: «А Квейф-то не дурак, даром что политик; отрадно, весьма отрадно». Очень в духе нового критицизма; я не помнил, чтобы лорд Луфкин столь лестно отзывался о чьей-либо персоне за исключением собственной.

Ближе к концу декабря Роджер переложил такую упреждающую операцию на мои плечи. Ученые задерживались с отчетом; впрочем, мы знали, что он будет готов уже в январе. Мы также знали и примерное его содержание. Конечно, у Лоренса Эстилла и Фрэнсиса Гетлиффа не обойдется без расхождений в деталях, но в целом все, кроме Броджински, проведут одну общую мысль. Броджински, кстати, по-прежнему не допускал сомнений как в собственной изначальной правоте, так и в необходимости собственного главенства. Конечно, он не преминет выразить свое особое мнение в письменной форме.

— Ваша задача, — объяснял мне Роджер, — заключается в следующем: намекнуть Броджински на перспективы, усыпить его бдительность, но предупредить, чтобы не полагался на официальную поддержку, ибо правительство сейчас не много может для него сделать.

От собственного предчувствия опасности у меня защипало в носу. Я корил себя за то, что с самого начала не был полностью откровенен с Дугласом Осболдистоном, а ведь Дуглас мою откровенность стимулировал. Правильно будет, подумал я, не юлить хотя бы с Броджински. И все равно Роджеру следует самому Броджински заняться.

У Роджера налицо были все признаки переутомления. В ответ на мое: «С Броджински я толку не добьюсь», — он рявкнул: «А какого черта всю жизнь и не с такими добивались?» Тогда я сказал, что Броджински опасен. Роджер только плечами передернул. Никто опасности не представляет до тех пор, пока собой чего-нибудь не представляет. На нем, Роджере, промышленность и войска. А Броджински — сам по себе. «Вы что, крикуна испугались? Подумайте, такое ли нам предстоит. Или вы решили все на меня взвалить?»

В общем, мы почти поссорились. Я ушел и написал Роджеру письмо. «Вы, — писал я, — делаете ошибку, а я с Броджински разговаривать не стану». Потом меня стали мучить предчувствия, я постоял у окна, вернулся к столу и порвал письмо.

До Рождества оставались считанные дни. После очередного заседания научного комитета я наконец сумел отловить Броджински. Уолтер Люк ушел вместе с Фрэнсисом Гетлиффом и Эстиллом; Пиерсон вяло собирался в аэропорт — каждые две недели он летал в Вашингтон. Вот я и получил возможность пригласить Броджински в «Атенеум». Мы брели вдоль пруда. Смеркалось. Знобило. Над черной водой висел туман. Водоплавающая птица встрепенулась, захлопала крыльями, нырнула — и я произнес:

— Как, по-вашему, он работает?

— Кто работает…? — Броджински, по обыкновению, назвал не мое имя, а мою должность.

— Как, по-вашему, работает научный комитет?

— Позвольте отвечать вопросом на вопрос: почему эти трое (он разумел Люка, Гетлиффа и Эстилла) ушли вместе?

Броджински говорил полушепотом, несмотря на пустынность парка. Лицом попеременно изображал членов комитета, огромные прозрачные глаза горели подозрением.

— Они ушли вместе, — сам себе ответил Броджински, — чтобы продолжить разрабатывать свои планы без меня, ибо мое присутствие им мешает.

Что ж, весьма вероятно. А если бы было невероятно, Броджински бы все равно не разубедился.

— Думаете, я доволен комитетом? — Он снова назвал мою должность. Меня снова покоробило.

Мы продолжали путь в молчании. Скверное начало. В клубе я отвел Броджински наверх, в большую гостиную. Там на бюро лежал журнал с именами кандидатов. Пожалуй, если принять Броджински в клуб, он утихомирится. Его имя уже значилось в журнале; мы все — Фрэнсис, Люк, Эстилл, Осболдистон, Гектор Роуз — подписали рекомендательное письмо. Кто-то случайно узнал, что Броджински спит и видит это членство, жизнь готов за него положить. Вот мы и расстарались. Не столько чтобы умаслить Броджински, не столько чтобы заткнуть ему рот, но отчасти, по-моему, и из совершенно иных соображений. Несмотря на вздорный характер, несмотря на паранойю, есть в Броджински что-то жалкое.