Чарльз Сноу - Коридоры власти

— У Каро — дети, — с горечью продолжал Сэммикинс. — А я засохшая ветвь на семейном древе.

В первый раз Сэммикинс вслух себя пожалел — и в первый раз употребил цветистое литературное выражение. Как показало время, и в последний.

Нежелание Сэммикинса вступить в брак активно обсуждается в определенных кругах. Сэммикинсу за тридцать; на свой лад он очень недурен. Не вылезает из долгов — отчасти потому, что постоянно играет, отчасти потому, что распоряжаться причитающейся ему частью наследства сможет только по смерти отца, — и не оставляет попыток подобраться к деньгам несколько раньше. Конечно, рано или поздно Сэммикинс вместе с графским титулом унаследует и огромное состояние; следовательно, ныне он один из самых завидных женихов. Диана с безжалостностью, свойственной жителям двадцатого столетия, заметила, что Сэммикинс не такой, как все. Поговаривают, он питает слабость к юношам.

Это весьма вероятно. Подозреваю, что Сэммикинс принадлежит к тем сравнительно молодым людям (каковых на поверку довольно много), к молодым людям столь же буйного темперамента, что затрудняются насчет собственной ориентации, однако, предоставленные сами себе, определяются не задумываясь, как и натуры попроще. Половинчатый опыт, все чаще убеждаюсь я, куда хуже, чем отсутствие опыта; неполные знания — хуже полного невежества. Поспешите с выводом насчет гомосексуальности, озвучьте этот вывод на основании одного-двух случаев — и юноша нацепит ваш ярлык и станет его носить. Скажите юноше, что ему на роду написано быть белой вороной, и он таковою станет, а слова ваши прольют ему на фрак дополнительную порцию известки. Единственное, чем можно помочь такому человеку (к этому выводу я очень трудно шел), — молчание. Вот почему я совсем не хотел, чтобы наша с Сэммикинсом беседа вышла за рамки поверхностно-приятельской. Вот почему не желал не только сам откровенничать, но и выслушивать откровения Сэммикинса. Вот почему обрадовался (правда, не без ощущения легкой обиды за неудовлетворенное любопытство), когда Сэммикинс, после еще пары-тройки расплывчатых жалоб на жизнь, деревянно хохотнул и сказал:

— Ну да ладно, плевать.

И немедленно предложил зайти в известный игорный клуб. Я отказался. Тогда Сэммикинс стал уговаривать меня заглянуть в «Праттс» и повеселиться как следует. Нет, сказал я, Маргарет ждет.

— Давайте хоть пройдемся, кости разомнем, — не сдавался Сэммикинс. В голосе звучало презрение — очевидно, к моей мелкобуржуазной привычке спать по ночам. Сэммикинс не хотел оставаться один.

Мы шли по улочкам старого Сити. С Дакс-Фут-лейн виднелся купол собора Святого Павла, а рядом, словно они и в самом деле к собору примыкают, — шпили церкви Дика Уиттингтона [12] Имеется в виду церковь Святого Михаила, заложенная в XIII в. Эту церковь чаще называют церковью Дика Уиттингтона, легендарного четырежды мэра Лондона, финансировавшего строительство. , в лунном свете особенно ярко-белые, словно глазированные. Лондонский Сити, в формальном своем смысле, противопоставленный великому непостижимому городу, ни для меня, ни для Сэммикинса практически ничего не значит, не вызывает особых воспоминаний. Я в этом районе никогда не работал и вообще попадаю сюда только проездом на Ливерпульский вокзал. И все-таки нечто в городском пейзаже играло шутки с нами обоими. Что? Огромный купол собора? Послевоенные руины? Пустынность улиц? Чужое прошлое, усугубляемое лунным светом, так называемая память крови, всегда грешащая романтизмом? Нечто играло с нами шутки — не только с Сэммикинсом, но и со мной, более трезвым и менее импульсивным.

Мы миновали Тринити-лейн и повернули направо: собор Святого Павла словно выскочил нам навстречу, перегородил путь, серый от черной копоти поверх побелки.

— По-моему, Роджер прав, — поддержал Сэммикинс. — В новой войне человечество не выживет.

Я кивнул.

Он резко повернулся ко мне:

— Разве это так важно?

Он говорил совершенно искренне, у меня не хватило духу что-нибудь съязвить. Я спросил только:

— Что же тогда важно?

— Нет, это я задал вопрос. Разве хоть кто-то из нас верит в важность человеческой жизни? Если начистоту говорить?

— В таком случае для нас надежды нет.

— Пожалуй. Я вот о чем: вам не кажется, что мы попросту лицемерим? До какой степени каждый из нас любит людей — по большому счету любит?

Я не нашелся что ответить. Спокойно, трезво, грустно Сэммикинс продолжил:

— Вот вы лично любите людей? Родные и друзья не считаются. Давайте отвечайте. Только честно.

Я выдавил:

— Да, я люблю людей. Во всяком случае, хочу любить. Всех. Все человечество.

— А я вот не люблю, — пробормотал Сэммикинс. — Мне случалось отнимать человеческую жизнь; думаю, и опять смогу, если надо будет. Конечно, кое-кто и мне дорог. Но чтобы все человечество? Если честно, я бы за человечество и гроша ломаного не дал. А солидарно со мной куда больше народу, чем нам с вами нравится думать.

Заголовки в прессе, появившейся на следующий после ужина в Гильдии рыботорговцев день, отличались вызывающим простодушием. Консервативная «Дейли телеграф» писала: «ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ — ПЕРВОСТЕПЕННУЮ ЗНАЧИМОСТЬ». Далее, более мелким шрифтом, шло: «Солдат незаменим. Резкая речь министра». Не настолько консервативная «Таймс» подхватывала: «БЕЗОПАСНОСТЬ ПРЕЖДЕ ВСЕГО. Мистер Р. Квейф высказался о мировой угрозе». «РАСПРОСТРАНЕНИЕ АТОМНОГО ОРУЖИЯ: сколько государств сумеют создать бомбу?» — вопрошала центристская «Манчестер гардиан». «ШАНС ДЛЯ КОРОЛЕВСТВА: мы лидируем в разработке атомной бомбы», — успокаивала «Дейли экспресс», периодически сочувствующая консерваторам. «СКОЛЬКО МОЖНО ПЛЕСТИСЬ В ХВОСТЕ У СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ?» — возмущалась коммунистическая «Дейли уокер».

В целом комментарии оказались дружелюбнее мною ожидаемых. Я даже подумал — речь скоро забудется. Мы с Роджером вместе просматривали прессу и только успевали вздыхать с облегчением. Мне казалось, Роджер, как и я, чувствует некий эмоциональный спад.

На той же неделе в «Таймс», в рубрике «С телетайпа в номер», я углядел коротенькую заметку.

«Лос-Анджелес. Доктор Броджински, британский физик, в сегодняшней вечерней речи раскритиковал оборонную политику Великобритании, назвав ее, в частности, пораженческой и играющей на руку Москве».

Моя злость многократно превысила мое же беспокойство. Въевшаяся привычка постоянно быть начеку заставила меня позвонить в Вашингтон Дэвиду Рубину. Нет, сказал Рубин, ни в вашингтонских, ни в нью-йоркских газетах никаких комментариев относительно речи Броджински не появлялось. Резонанс, конечно, будет для Броджински нежелательный.