Чарльз Сноу - Коридоры власти

Раз или два я заглядывал в кабинет к Дугласу, исключительно с целью утешить. Диагноз Мэри подтвердился: полный паралич, смерть в ближайшие пять лет. Дуглас сидел за столом, над документами, силился работать. Со мной говорил только о жене, ни о чем другом просто не мог.

Наступил февраль, нехарактерно теплый; Уайтхолл прел под смогом, напитанным солнечными лучами.

К концу месяца Роджер подготовил речь по законопроекту. Мы неумеренно вдавались в подробности текущих дел. Конвейер убаюкивал. И вдруг мы очнулись. Неожиданным явилось не столько пробуждение, сколько его характер. Такое не снилось ни оптимистам, ни трезвомыслящим, хотя у последних шок был сильнее. Кто бы подумал, что простая записка может стать причиной подобного смятения. Лист бумаги, несколько слов; слова даже нематериальны — какой от них вред?

Оппозиция выступила за сокращение ассигнований военно-морскому флоту на десять фунтов стерлингов.

Всякому, кто в парламент не вхож, заявление показалось бы архаичным, а то и глупым. Некоторые из вхожих сочли его простой формальностью. Зато остальные, ваш покорный слуга в том числе, поняли: если заявление и формальность, то формальность с подтекстом. Кто за ним стоит? Не очередной ли это конь на политической шахматной доске? Никто не поверил. И Роджер не поверил, и притворяться не стал, что верит.

Максимум, на что мы могли уповать, когда палата «соблаговолит приступить к рассмотрению» законопроекта, — что оппозиция не устроит дебаты и не спровоцирует раскол. Упование казалось не из области фантастики. Кое-кто считал — Роджер не хуже всякого другого, в смысле соответствия ожиданиям. Проиграет — всем не поздоровится. Пытались усмирить своих «буйных». Теперь сомнений не осталось: они переключились, резко и бесповоротно. Их цель — Роджер, они намерены потрепать ему нервы перед речью в защиту законопроекта. Им целых двух дней из выделенных для рассмотрения госбюджета не жалко. Наверно, выяснили что-то про Роджера. Наверно, выяснили больше, чем мы предполагаем.

С того вечера на Лорд-Норт-стрит, в компании Дэвида Рубина, мы с Роджером и двух слов не сказали. Теперь Роджер сам за мной послал.

При моем появлении он улыбнулся, но отнюдь не дружески. Он по-прежнему безукоризненно владел собой, самоконтроля не растерял; впрочем, ему это удавалось за счет отрицания того факта, что нам друг о друге достаточно известно. По крайней мере такое у меня было впечатление. Мы заговорили как партнеры, общий бизнес которых не раз подвергался опасностям и над которым теперь нависла опасность особого рода. Ничего личного; Роджер скупился на мимику, на вербальные излишества, на неконкретность.

Что мне известно? Не больше, чем вам, ответил я; возможно, даже меньше.

— А вот это вряд ли, — отрезал Роджер. И сорвался: — Что все это значит?

— Господи, да мне-то откуда знать?

— Что ж, у вас и предположений нет?

Я молча смотрел на Роджера. Предположения у меня были. Я подозревал, мы с ним одного и того же боимся.

— Льюис, мы с вами взрослые люди. Излагайте.

Я изложил. По-моему, сказал я, мы имеем дело с классическим случаем тылового братания. Это значит, некоторые его, Роджера, враги из его же заднескамеечников заключили сделку с заднескамеечниками из оппозиции. Эти именно заднескамеечники надавили на своих лидеров с вотумом. Вероятно, они получат поддержку — интересно, в каких масштабах? — со стороны правящей партии. Так пристойнее. Если Роджер заявит в своей речи готовность пойти на компромисс, коллеги и партия в целом останутся на его стороне. Но если он поведет себя слишком нестандартно… Когда нестандартность министра негативно сказывается на его удобности, сразу отыскивается немало способов этого министра сместить для его партии почти безболезненно.

— Думаю, — ответил Роджер, — вы правы. Наверно, дело в этом.

Сказано было равнодушно. Продолжал Роджер уже нетерпеливо, с нажимом:

— Спасибо за информацию. Нам нужно было знать.

Он имел в виду, знать нужно было не только правы ли мы, но и, если правы, кто наши враги. Одним-двумя несогласными из своей партии Роджер мог легко пожертвовать, но тридцать — сорок несогласных (особенно из категории весомых) — это конец.

Был вариант повести себя в стиле Коллингвуда и его коллег, то есть отрицать всякие свои намерения. На миг Роджер этим вариантом соблазнился. Но только на миг. Он давно все решил.

Он принялся взвешивать шансы, оценивать наши источники информации. С кнутами он в тот день намеревался говорить, с друзьями по партии — тоже. Проблема в том, все так же резонно продолжал Роджер, что мятеж больше тянет на переворот. Никто не прислал покаянного письма, никто не заявил о несогласии в открытую. Надо было и нам шифроваться. Наверно, моим друзьям из оппозиции что-то известно. Да и прессе тоже.

— Займитесь, Льюис, выясните, — бросил Роджер. Будто его самого дело лишь краем касалось, будто он о моем благополучии пекся.

Примерно то же самое я услышал от члена правительства из оппозиции, которого еще по Кембриджу помню, и от журналиста, который повел меня в «Эль вино» на встречу с двумя парламентскими корреспондентами. На следующий день у меня было что сообщить Роджеру — не в качестве абсолютной истины, но и не на уровне сплетен.

Да, подтвердили парламентские корреспонденты, подозрение небеспочвенно. Имел место сговор (один корреспондент заявил, что ему даже известно это место) группы членов оппозиции с группой консерваторов. Члены оппозиции в основном были из ультраправого крыла лейбористской партии, хотя не обошлось без пары пацифистов и сторонников разоружения. Я стал выпытывать фамилии консерваторов или хотя бы их количество. И наткнулся на глухую стену непонимания. Мало, полагал один из информантов, пожалуй, двое-трое. Кто их считал. Один из них — и это известно доподлинно — тот самый молодой человек, который озвучивал парламентский запрос относительно речи Броджински. «Ненормальные», — повторял корреспондент в шумном пабе, не забывая угощаться и с интонацией, применяемой к самым точным определениям.

Сама по себе новость была нейтральная. Мы ожидали куда худшего, и теперь, казалось бы, могли успокоиться. Впрочем, Роджер усмотрел свой смысл. «Мы с вами взрослые люди», — заявил он недавно. Но одно дело — подозревать предательство, пусть малое, и совсем другое — узнать, что не ошибся в подозрениях. Роджер злился на меня как на вестника. Еще больше он злился на себя.

— Надо было чаще с дураками пить, — бушевал Роджер. — Надо было давать им почувствовать свою значимость. А я не пил и не давал. Дураки такого не прощают.

В тот вечер он переступил через себя. С Томом Уиндхемом проторчал в курительной несколько часов и предпринял несколько попыток сойти за компанейского парня. «Старик первый раз на моей памяти промахнулся», — озадаченно прокомментировал назавтра Том Уиндхем. Вот Роджер, представил я, топчется посреди комнаты, взглядом заискивает перед знакомыми, опрокидывает очередную пинту пива — словом, тщится найти в себе задатки, которых нет по определению. Роджер кто угодно, только не «компанейский парень». Он так и топтался бы, нелепый и благодарный знакомцу из легковесов, совершенно бесполезному со своей моральной поддержкой, если б Уиндхем его не увел, как медведя с ярмарки.