Анна Каван - Механизмы в голове

Железный обруч стягивается вокруг моей головы, и тут тюремщик бьет по холодному металлу, раздается звон, и бесчисленные иголки боли впиваются мне в глазницы. Страж показывает, что мои раздумья ему не нравятся, или просто пытается утвердить свою власть. Как бы то ни было, я поспешно закрываю глаза и лежу недвижно, едва решаясь вздохнуть под одеялом.

Чтобы занять рассудок, повторяю фразы, которым научил меня врач-иностранец, когда я впервые попала под подозрение. Повторяю, что я не жертва бессонницы, а бодрствую только потому, что предпочитаю не спать, а размышлять. Пытаюсь представить себя новорожденной, без будущего, без прошлого. Если сейчас тюремщик заглянет в мой разум, вряд ли он станет возражать против того, что там творится. Лицо голландского врача, худое и суровое, точно у капитана корабля, появляется передо мной. Неожиданно кричит петух: звук фантастический, неземной в этом мире, замкнутом в холодном мраке. Кукареку взмывает тремя пылающими вспышками, в черном поле ночи на миг распускается огненная лилия.

Теперь я почти готова уснуть. Тело застывает, мысли пускаются в слаженный путь. Мои мысли превращаются в пряди водорослей, обесцвеченные, медленно колышущиеся в прозрачной воде.

Левую руку сводит судорога, и опять сон исчезает. Бой церковных часов напоминает о тюремщике. Было пять ударов или четыре? Слишком устала, не знаю наверняка. В любом случае, ночь скоро кончится. Железный обруч у меня на голове стал туже и сполз вниз, так что давит теперь на глазные яблоки. И все же кажется, что боль исходит не от этого безжалостного давления, а откуда-то изнутри черепа, из коры головного мозга: это сам мозг болит.

Неожиданно меня охватывает отчаянье, ярость. Отчего я одна обречена проводить мучительные ночи с невидимым тюремщиком, когда весь мир спокойно спит? По какому закону меня судили и почему без моего ведома приговорили к столь тяжелому наказанию? Я ведь даже не знаю, как и перед кем провинилась. Возникает дикое желание — протестовать, потребовать пересмотра, не подчиняться несправедливости.

Но к кому обращаться, если не знаешь, где отыскать судью? Как надеяться, что докажешь свою невиновность, когда нельзя узнать, в чем тебя обвиняют? Нет, для таких людей, как мы, справедливости нет, нам остается одно: отважно страдать и тем самым посрамить наших мучителей.

Прошлым летом (а, может, это было вчера — мне теперь нелегко следить за временем) со мною случилось нечто весьма неприятное.

День с самого начала предвещал недоброе — один из тех несчастливых дней, когда все идет наперекосяк и кажется, что вступаешь в бесконечную тягостную борьбу с неодушевленными предметами. Каким же зловредным бывает этот бесчеловечный мир в такие минуты! Каждый атом, каждая клетка, каждая молекула вступают в сводящий с ума заговор против бедного существа, навлекшего на себя их скрытое недовольство! На этот раз, как назло, сама погода решила примкнуть к раздору. Небо было затянуто тусклой серой пеленой, горы стали иссиня-черными, полчища комаров заполонили берега озера. Был один из тех бессолнечных летних дней, что наводят тоску больше, чем самая мрачная зимняя погода, дней, когда воздух кажется затхлым, а мир похож на мусорный ящик, набитый расплющенными консервными банками, рыбьей чешуей и разлагающимися кочерыжками.

Конечно, с самого утра я ничего не успевала. Пришлось впопыхах переодеваться, чтобы пойти на теннис: мы договорились днем поиграть, и я опаздывала на десять минут. Другие игроки уже собрались и разминались, ожидая меня. Меня огорчило, что из трех кортов, которыми мы могли пользоваться, выбрали средний — я его недолюбливала. Я спросила, почему не взяли верхний, самый лучший, и оказалось, что он уже был забронирован какими-то важными людьми. Я предложила перейти на нижний корт, но мне недовольно сказали, что там слишком сыро из-за нависающих деревьев. Поскольку было пасмурно, я не могла выдвинуть главное возражение против среднего корта — что днем там бьет в глаза солнце. Пришлось начать игру.

Следующим неприятным обстоятельством оказалось то, что по каким-то причинам моего обычного партнера, Дэвида Поста, заменили неким Мюллером, которого я едва знала. Он оказался неважным игроком. Проигрывать он тоже не умел: когда стало ясно, что наши противники сильнее, он потерял всякий интерес к игре и стал вести себя совсем не по-спортивному. Он постоянно отвлекался на людей, которые останавливались посмотреть на нас, улыбался им, уделял зевакам гораздо больше внимания, чем самой игре. Порой, когда остальные собирали мячи или я принимала подачу, он отходил к дороге и смотрел на машины, словно ожидая приезда знакомых. Под конец вообще стало невозможно удержать его на корте, он постоянно уходил, и приходилось кричать и подзывать его. Продолжать такую игру было бесполезно, и, закончив первый сет, мы по всеобщему согласию разошлись.

Нетрудно представить, что, вернувшись в свою комнату, я была не в лучшем настроении. Меня все раздражало; кроме того, я вспотела, устала и больше всего хотела как можно скорее принять ванну и переодеться. Так то я вовсе не обрадовалась, когда обнаружила, что меня ожидает совершенно незнакомый человек, которого придется выслушать.

Это была молодая женщина, примерно моего возраста, с привлекательными, хотя и жесткими чертами, тщательно одетая: желтоватый льняной костюм, белые туфли и шляпка с пером. Говорила она правильно, но с легким акцентом, который было трудно определить; чуть позже я пришла к выводу, что она из колоний.

Стараясь быть вежливой, я предложила ей сесть и спросила, что ее привело ко мне. Она отказалась от стула и, вместо того, чтобы дать ясный ответ, заговорила уклончиво, упомянула ракетку, которую я все еще держала в руке, и стала расспрашивать о струнах. Было довольно нелепо в моем состоянии втягиваться в спор с незнакомой женщиной о достоинствах различных моделей ракеток и — боюсь, довольно резко — я оборвала разговор и в упор спросила, чего она от меня хочет.

Она посмотрела на меня очень странно и совсем другим тоном произнесла: «Мне жаль, что приходится передать вам это», и я увидела, что она протягивает коробочку — самую обычную маленькую, круглую черную коробочку с таблетками, обычную коробочку из аптеки. Я тут же испугалась и рада была бы вернуться к разговору о ракетках. Но вернуться было нельзя.

Теперь уже не знаю, сказала мне это она или я сама поняла, что приговор, которого я так долго ждала, вынесен, и это уже конец. Помню — только это и помню — чувство легкого огорчения от того, что приговор передали мне таким затрапезным, неярким способом, точно это самое обычное дело. Я открыла коробочку и увидела четыре белые таблетки.