Анна Каван - Механизмы в голове

— О, мадам… — заикается девушка, — что вы?.. Не плачьте…

Едва понимая, что делает, она ослабляет сжатые, холодные пальцы, застывшие от долгого соприкосновения с металлической решеткой, и отводит светловолосую женщину от окна. Та вяло подчиняется, как ребенок, без слов, — чувство слишком бурное или слишком болезненное, которое мучает ее слишком долго, словно лишило ее всяких жизненных сил. Она могла бы сойти за механическую фигуру, если бы не слезы, которые продолжают литься беззвучным дождем, оставляя темные пятна там, куда падают, на лиловатом шелке. Внезапно она спотыкается, запутавшись в полах длинного халата, и едва не падает, но сильные молодые руки поддерживают ее и усаживают на край постели. Этой жалкой потери достоинства, увиденной в человеке до того отстраненном, до того идеальном, крестьянская девушка, и без того расчувствовавшаяся при виде этих необъяснимых слез, уже не может вынести.

Забыв про разное социальное положение, забыв, что за ними могут наблюдать, забыв даже про свою работу, она обнимает это несчастное существо, как обняла бы плачущего ребенка в своей родной деревне, бормоча что-то неразборчивое, успокаивающее. Другая, так долго остававшаяся непреклонной, встречая равных себе презрительным, бесстрастным лицом, может позволить себе немного расслабиться, зажатая в этих грубоватых тисках. Она словно обрела утешение в недочеловеческом сочувствии, в немой ласке любящей собаки.

— Почему вы так участливы ко мне?.. Что вы говорите? Что это за язык? — спрашивает она через какое-то время, невнятно, из своего нереального мира.

— Это ретороманский, мадам; я родом из Гризона, — отвечает девушка по-французски. Мгновение ускользает, она уже начинает ощущать зачатки легкой неловкости, приходя в себя. И все же она не расцепляет рук, охватывающих тонкие плечи. — Не плачьте, — говорит она снова. — Не надо быть такой несчастной. Здесь не так уж плохо… А скоро вы уедете — обратно к себе домой. Представьте себе, что это — короткие каникулы.

— Мне страшно… я совсем одна… и так далеко от всего, — отвечает другая шепотом, чувствуя вкус слез на губах. Она по-прежнему будто пребывает во сне, не осознает неуместности создавшегося положения.

Горничная, прекрасно понимающая, что такое ностальгия, роется в мыслях, пытаясь отыскать какое-нибудь утешение.

— Но ведь здесь так комфортно, мадам! — восклицает она, — а еда какая!.. Вчера я вам принесла на обед спаржу, а сегодня будет клубника — я знаю, сама видела, как люди ее собирали. И поглядите — туман рассеивается! Скоро солнце засияет.

Как раз в этот момент она слышит, как кто-то в коридоре окликает ее по имени; это одна из девушек-работниц, которую послали выяснить, почему ее напарница этим утром так долго возится с комнатами.

— Да, да… сию минуту… иду! — кричит горничная.

Она тут же выпрямляется; но затем нагибается и, подчиняясь импульсу, влепляет в мокрую щеку теплый крестьянский поцелуй, а потом неуклюже выбегает из комнаты и исчезает в коридоре.

Другая продолжает сидеть недвижно. Слезы ее почти перестали капать; и вот, впервые за много дней, на лице появляется с трудом зарождающаяся улыбка.

Очаровательный дом, построенный в восемнадцатом веке, стоит у самого озера. По сути, это небольшой замок с башенками, придающими ему вид изысканный, легкомысленный, нарядный — вполне подходящий для любовницы некоего выдающегося персонажа, чьей резиденцией он и был первоначально. Здание содержится в прекрасном состоянии, цветущая магнолия умело пущена по фасаду и подрезана, все свидетельствует о знающем толк, заботливом хозяине. Лишь очень чуткий наблюдатель заметил бы тут едва уловимую атмосферу, отличающую место не столько заброшенное, сколько лишенное чего-то, какого-то штриха личной привязанности, словно ребенок, воспитанный в хорошо организованном учреждении, а не дома. В окна, широко открытые навстречу жаркому летнему дню, видно, что комнаты отличаются не поддающейся определению безликостью.

На лужайке между домом и озером несколько человек пьют чай. Они группами сидят вокруг столов, расставленных в тени лип и высоких акаций. Среди них — две или три женщины, по виду выполняющие роль хозяек, поддерживающие беседу, которая то и дело обрывается и даже под их стимулирующим воздействием носит характер до странности обрывочный.

Марсель — объект внимания своей группы. Он уже несколько минут ведет себя общительно: разговорчив, приятен, весел, улыбка легко появляется и сходит с его широкого, подвижного рта. Бдительная хозяйка с одобрением смотрит на этого молодого человека в белом фланелевом костюме напротив нее, который так хорошо развлекает компанию за столом. Внезапно он замечает ее признательный взгляд, улыбка его меняется, теряет весьма располагающую к себе спонтанность и становится циничной, сардонической.

«Что ж, — думает он, — хватит с меня, побыл хорошим мальчиком, теперь очередь других».

Он смотрит на часы, поднимается, вежливо извинившись, и берет ракетку, лежащую на траве возле его стула. Ему пора идти играть в теннис.

Корт, где он должен играть, находится выше по холму, рядом с главным зданием клиники, которой принадлежит все это поместье. Размахивая ракеткой, Марсель легким шагом обходит элегантный небольшой замок, нынешние постояльцы которого столь разительно отличаются от его прежней хозяйки. Теперь, когда оживление сошло с его лица, становится заметно, что он не так молод, как казалось за столом во время чаепития: ему, по меньшей мере, тридцать — возможно, и больше. В его темных волосах по бокам уже появились следы седины, выражение глаз слегка напряженное, блеск их слегка нервозный.

Оставшись в одиночестве по ту сторону от замка, он постепенно замедляет шаг, пока наконец не останавливается совсем. Удары часов на башенке напоминают пятерку вялых птиц, парящих в теплом воздухе. Ему следует торопиться, чтобы не опоздать к началу партии. Он знает, что ему надо быстро идти вверх по холму, но вместо того стоит неподвижно, ссутулив плечи, ракетка болтается в его руке. Он переживает спад после недавней вспышки общительности и жизнерадостности. Его лицо затуманено одновременно сарказмом и печалью, он чувствует себя одиноким, обиженным, подавленным. Остаток дня простирается перед ним унылой, полной скуки панорамой, словно нудная газета, которую он уже много раз перечел. Он с неприязнью, с раздражением думает о теннисе и о своей партнерше, рыжеволосой американской девушке, которая дуется всякий раз, когда они проигрывают. Она уже наверняка ждет его там, на корте, и злится, потому что он опаздывает на пять минут.

«Спутать им все планы! С какой стати я должен играть, если мне неохота?» — бормочет он про себя. И внезапно поворачивается спиной к дорожке, ведущей вверх по холму, и снова шагает вниз, к озеру, на этот раз огибая замок с противоположной стороны, так что выходит на другую часть лужайки поодаль от групп, пьющих чай за столами. Идет он быстро, но бесцельно, просто выражает таким образом инстинктивный бунт против скучного тенниса, ненавистной американской девушки.