Михаил Латышев - Мышонок

Рассказывали, что мечте Тоньки не было стрелка. Потому, дескать, и участвовала она чаще других в расстрелах. Говорили, что во время расстрелов она не волнуется, не переживает, а спокойно сосет шоколад. Объясняли причину этого (якобы со слов самой Тоньки): расстреливая, она работает, а работу выполнять плохо грех, какой бы эта работа ни была.

В первое время рассказы о Тоньке смущали Левашова. Ложась в постель, он все разглядывал и разглядывал кукольное Тонькино тело, пытаясь увидеть нечто, что, может быть, так же выделяло бы Тоньку из толпы, как выделялся он сам способностью превращаться в мышонка. Но Тонька была как все. Ничего необычного Левашов не заметил. А вскоре и забыл о своем интересе, привыкнув к ней, перестав представлять жизнь без худенькой сластены, которая носила в горячих глубинах тела таинственные глаза егоребенка.

Чем ближе подступал день, когда Тонька должна была родить, тем капризней становилась она. Родив же почти на месяц раньше срока, она вообще переменилась к Левашову. Тот недоумевал: в чем дело? Но однажды, разозлясь из-за какой-то мелочи, Тонька вдруг выложила:

— Пентюх ты, пентюх! Ты внимательно погляди на ребеночка-то. Похож он на тебя? Ни капли.

Что можно было разглядеть в розовом крикливом комочке? Что? И все-таки Левашов уловил сходство егоребенка с Мишкой Митрофановым, и так глянул на Тоньку, что та подавилась злыми словами, которые собиралась сказать Левашову еще, и подобострастно засмеялась:

— Поверил? Васек, да ты что? Я пошутила. Ей-богу.

На удивление себе самому Левашов сумел справиться с болью и слезами, не показал Тоньке, как глубоко ранен ее подлостью. С тех пор он перестал считать Тоньку женой, ребенка, названного в честь начальника тюрьмы Визена Генрихом, — сыном. Забвение он находил в диком упоении своей силой, и когда они выезжали в карательные рейды, в эти дни Левашов напрочь забывал о личных невзгодах. Подлость Тоньки искупалась другими людьми. За его исковерканную жизнь незнакомые ему люди расплачивались своими.

Стлался дым сожженных изб и деревень, а Левашову он казался едким дымом его обуглившегося счастья. Все настойчивей вспоминалась ему Настя. И мать стала приходить в его сны — печальная, сухая, почерневшая от горя. Он так долго старался не думать о них, так долго отрезал себя от прежнего, что сейчас мысли о прошлом, словно наверстывая упущенное, давили Левашова день и ночь напролет.

Наверное, из-за этого он стал мрачней и неразговорчивей, еще острей почувствовал свою непохожесть на остальных людей, которых все чаще и чаще с кривой ухмылкой называл про себя людишками.

У него появилась привычка — после рейда усаживаться где-нибудь в тихом уголке и вырезать из липовых чурбачков ложки. Вилась желтая, пропитанная солнцем и медом, стружка. Острый нож легко входил в дерево. Левашова веселило и удивляло превращение липовой чурки в предмет, нужный в хозяйстве. Он гордился собой: молодец, Васечка, золотые у тебя руки! Во время вырезания ложек он ни о чем не думал, так был поглощен таинством превращения бесполезного куска дерева в полезную вещь. А если порой и появлялись какие-нибудь беспокойные мысли, Левашов немедленно гнал их, снова сосредоточивая все внимание на теплом куске дерева в руках, из которого выступали очертания ложки.

И вот наступил день, когда увидел Левашов мать, услышал голос Насти.

Когда они подъехали к деревне, сначала Левашов заметил совсем обветшавшую конюшню, на чердаке которой скрывался когда-то, и только потом его глаза остановились на крыше собственной избы. Она тоже обветшала. Зеленый мох прочно въелся в старую дранку.

— Где староста? — ни к кому не обращаясь крикнул их новый, вместо Митрофанова, командир — Краузе. Был он из обрусевших немцев. Хорошо говорил по-русски и очень плохо по-немецки.

Левашов заметил семенящего к ним дядьку Сергея Кудрявцева. Он-то, оказывается, и был старостой. Пока Краузе говорил с ним, Левашов с деланной небрежностью соскочил на землю, правая нога его неестественно подогнулась и он чуть не упал, но вовремя схватился за борт грузовика, на котором они приехали. Нелепая растерянная улыбка секунд на десять — пятнадцать застыла на его лице.

— Вася, — неуверенно позвали Левашова.

Он оглянулся. Мать стояла напротив, узнавая и не узнавая сына.

— Мам? — почему-то спросил Левашов. И голос его был неподдельно удивлен, будто встретил Левашов мать за тысячу километров от дома, а не в родной деревне.

Мать зажала рот ладонью, глаза ее налились слезами. Левашов не понимал почему она плачет: ведь он жив, жив ни на что несмотря! В таком аду он ухитрился выжить — чего, спрашивается, плакать?

Они отошли в сторону и стояли, словно чужие, не в силах найти слова нужные сейчас.

— А я думала тебя уже нет, — сказала, наконец, мать.

— Ты меня не затем рожала, чтобы я умирал, — сделал попытку улыбнуться Левашов.

— Ты с ними? — показала глазами в сторону грузовика мать.

— Ага. Больше года служу.

— Свои люди, а хуже собак… Такое про них рассказывают…

Левашов кашлянул:

— Что у вас тут случилось? Зачем нас вызывали?

— Откуда ж я знаю, если ты не знаешь?

К ним подошел Краузе, за которым плелся дядька Сергей Кудрявцев.

— Приятно увидеть сына таким орлом? — похлопал Левашова по плечу Краузе, обращаясь к матери.

— Василий, думаю, или не Василий? — подал голос дядька Сергей. — Тучней, вроде, стал. Повзрослел. Ишь, Арина, как годы летят! И не похож этот мужик на твоего Васятку. — Он засмеялся, затем сказал Левашову: — После дел к себе приглашаю. Выпьем, закусим, чем бог послал.

Дальнейшее было подернуто для Левашова кровавой пеленой, разорванной в нескольких местах. И в разрывах кровавой пелены совершались какие-то действия: для кого-то, может быть, осмысленные, для Левашова — лишенные всякого смысла. Это был сон, и это не было сном. Это происходило во дворе, знакомом Левашову с детства, и это происходило так далеко, будто не происходило вообще: не могло такое происходить, ни за что не могло!

В кровавой пелене двигался Левашов, неся в правой руке пук горящей соломы. Он видел, как бежал огонь по желтым стеблям, наливающимся радостной краснотой, которая потом медленно чернела и ломко сгибалась, опадая под ноги. Было тихо-тихо. Слышался только треск горящих соломинок, когда огонь достигал коричневых колец на хрупких стеблях.

Затем тишина наполнилась длинным высоким криком:

— Вася-я-я!.. Сын-о-о-о-ок!..

И снова стало тихо. Для Левашова. Для остальных существовали звуки, для Левашова — нет.

Он пытался выпутаться из кровавой пелены, изо всех сил рвал ее руками, но она не поддавалась, растягивалась, а если и появлялась трещина на ней, то тут же затягивалась, и снова непроницаемо-красная пелена окружала Левашова, и только в неровные разрывы высоко над головой он видел: