Реймонд Карвер - Если спросишь, где я: Рассказы

Она не пошевелилась. Она терпеливо ждет ответа. И я вижу: сегодня утром мы не стронемся с места, пока она его не дождется. Я еще раз все взвешиваю, а потом говорю то, что думаю:

— Нет. Не отключай меня. Я не хочу, чтобы меня отключали. Пусть эти аппараты работают, пока от них есть хоть какой-то прок. Кому от этого хуже? Тебе? Кому я помешаю? Пока люди смогут меня терпеть, пока они не взвоют, глядя на меня, не надо ничего отключать. Пускай я живу, пока живется, ладно? Вплоть до трагического конца. Позови друзей, чтобы со мной попрощались. Не делай ничего скоропалительно.

— Будь серьезен, — говорит она. — Мы с тобой обсуждаем очень серьезные вещи.

— Я серьезен. Не отключай меня. Коротко и ясно: не отключай.

Она кивает.

— Хорошо. Обещаю тебе, что не буду. — Она обнимает меня, крепко-крепко. И сидит так, наверно, с минуту. Потом отпускает меня. Смотрит на приемник с часами и говорит: — Господи, нам пора бежать.

И мы вылезаем из кровати и начинаем одеваться. Вроде бы утро как утро, как любое другое, только сейчас мы все делаем быстрее. Пьем кофе и сок и едим английские булочки. Обсуждаем погоду: день сегодня хмурый и ветреный. Мы больше не говорим ни о медицинских аппаратах, ни о болезнях и больницах — ни о чем таком. Я целую ее и оставляю на веранде с раскрытым зонтиком — ждать приятельницу, которая подвозит ее на работу. Потом спешу к машине и сажусь за руль. Через минуту, заведя мотор, машу ей рукой и отъезжаю.

Но на работе, весь день, я думаю о том, что мы обсуждали утром. У меня нет сил этому сопротивляться. Во-первых, я страшно устал, потому что не выспался. Я чувствую себя уязвимым — легкой добычей для любых мрачных мыслей. Один раз, когда рядом никого нет, я кладу голову на стол в надежде вздремнуть хотя бы пять минут. Но, едва закрыв глаза, обнаруживаю, что снова думаю о том же. Перед моим мысленным взором — больничная кровать. Просто кровать — и все. Потом я вижу над этой кроватью кислородную палатку, а рядом несколько экранов и больших мониторов вроде тех, какие показывают в кино. Я открываю глаза, выпрямляюсь на стуле и закуриваю сигарету. Пока курю, выпиваю немного кофе. Потом смотрю на часы и возвращаюсь к работе.

К пяти часам я устаю настолько, что с трудом добираюсь до машины. Идет дождь, и вести надо осторожно. Очень осторожно. По дороге мне встречается авария. Кто-то дал задний ход и въехал в кого-то на светофоре, но пострадавших, кажется, нет. Машины еще стоят на трассе, а рядом, под дождем, собрались люди — они разговаривают. Остальные машины потихоньку ползут мимо; полиция расставила предупредительные знаки.

Увидев жену, я говорю:

— Боже, ну и денек. Я еле живой. Как ты? — Мы целуем друг друга. Я снимаю пальто и вешаю на место. Беру стакан с выпивкой, который подает мне Айрис. Затем, потому что это у меня на уме и потому что я хочу, так сказать, окончательно закрыть тему, я говорю: — Хорошо, если ты хочешь это услышать, я отключу тебя от аппаратов. Если ты хочешь, чтобы я это сделал, я сделаю. Если тебе спокойнее, здесь и сейчас, услышать это от меня, я скажу. Я сделаю это для тебя. Выдерну вилку или поверну рубильник, если решу, что это необходимо. Но то, что я сказал насчет меня самого, остается в силе. И хватит — я больше не желаю думать обо всем этом. Я не хочу больше даже слышать о них. По-моему, мы сказали об этом все, что можно было сказать. Исчерпали все варианты. Во всяком случае, я себя исчерпал.

Айрис усмехается.

— Ладно, — говорит она. — По крайней мере, теперь я знаю. Раньше-то не знала. Может, я сумасшедшая, но теперь я лучше себя чувствую, если хочешь знать. Правда, я и сама не хочу больше об этом думать. Но я рада, что мы это обсудили. И больше никогда не буду поднимать эту тему, можешь мне поверить.

Она берет у меня стакан и ставит его на стол рядом с телефоном. Потом обнимает меня за шею, прижимается ко мне и кладет голову мне на плечо. Но вот какая штука: после того, как я сказал ей то, что сказал, после того, как я думал об этом целый день с перерывами, я чувствую, что пересек какую-то невидимую границу. И оказался там, где совсем не собирался оказываться. И я понятия не имею, как попал сюда. Это странное место. Место, где такой пустяк, как приснившийся сон, и полусонный разговор ранним утром могут привести к мыслям о смерти и уничтожении.

Звонит телефон. Мы отпускаем друг друга, и я беру трубку.

— Алло, — говорю я.

— Алло, алло, — говорит женщина.

Это та самая женщина, которая звонила сегодня утром, но уже не пьяная. По крайней мере, не похоже: голос у нее как будто трезвый. Она говорит тихо, разумно, и спрашивает меня, не могу ли я помочь ей связаться с Бадом Робертсом. Она извиняется. Ей страшно неудобно меня беспокоить, говорит она, но у нее важное дело. Она просит прощения за все причиненные неудобства.

Пока она говорит, я вожусь с сигаретами. Сую одну в рот и щелкаю зажигалкой. Потом настает моя очередь говорить. И я говорю следующее:

— Бад Робертс здесь не живет. Это не его номер, и мы не имеем к нему никакого отношения. Я никогда в жизни не видел человека, о котором вы говорите, и надеюсь, что не увижу. Пожалуйста, никогда больше не звоните сюда. Пожалуйста. Вы меня поняли? Если вы еще раз позвоните, я сверну вам шею.

— Совесть у нее есть или нет? — говорит Айрис.

У меня дрожат руки. Я замечаю, что мой голос меня не слушается. Но пока я пытаюсь объяснить женщине все что надо, пока я стараюсь, чтобы до нее дошло, моя жена быстро подходит, наклоняется — и дело с концом. Она разъединяет нас, и я больше ничего не слышу.

Все равно мне надо на запад по делам, поэтому я и заехал по пути в этот маленький городок, где живет моя бывшая жена. Мы не виделись с ней четыре года. Правда, время от времени, когда меня публиковали, или просто упоминали в газете или журнале (заметка, интервью), — я ей все это пересылал. Что меня к этому побуждало — сказать сложно, почему-то мне казалось: а вдруг ей будет интересно. Так или иначе, ответа от нее никогда не было.

Девять часов утра. Я заявился без звонка, и, честно говоря, не представлял, что меня здесь ожидает.

Но она меня впускает. И вроде бы даже не удивилась. Никаких рукопожатий и уж тем более никаких поцелуев. Она провожает меня в гостиную. Только я усаживаюсь — она уже несет мне кофе. И тут же принимается за свое. Говорит, что она страдала из-за меня, что я заставил ее почувствовать себя униженной и беззащитной.

Сомнений нет: я снова дома.

— Ты сразу почувствовал вкус к измене, — говорит она. — Тебе всегда нравилось изменять. Хотя нет, не так, — уточняет она. — Во всяком случае, поначалу было не так. Тогда ты был другим. Да и я, наверно, тоже. Все тогда было по-другому, — говорит она. — Да, все началось, когда тебе стукнуло тридцать пять или тридцать шесть — ну да, примерно тогда, где-то на середине четвертого десятка. И понеслось. Ты вообще забыл, что я существую, что я рядом. И так ведь здорово все обстряпал — просто загляденье. Наверное, до сих пор собой гордишься.