Владимир Масян - Игра в расшибного

— Братцы, да там — пожар!

С исстари слово «пожар» действовало на жителей, как воинская уставная команда «В ружьё!». Через минуту все, кроме так и не понявшего ничего Николашки, уже были во дворе Трофимовских хоромин. Пока горели две комнаты на втором этаже, но дым вырывался и через жалюзи на окнах первого.

Леонид Савёлович с отцом только оглянулись на вбежавший народ, но Грета Генриховна кинулась навстречу.

— Умоляю, — хватала она за руку то одного, то другого. — В моей спальне: шкатулка, норковая шуба, манто!

— В доме остались люди? — спросил Костя.

— Какие люди? Мои вещи, мои драгоценности! — Грета готова была растерзать непонимающих её людей. — Чего вы стоите? Трусы!

— Зачем людей ради барахла в огонь посылать? — на всякий случай Кузьмич загородил собой Котьку. — Приедут пожарные, достанут.

— Они цветы на клумбах из шлангов поливают, — указал рукой Костя. — Где вентели? Лейте воду прямо в окна!

— А ты здесь всё знаешь? Знаешь? — Грета Генриховна попыталась протиснуться поближе к Котьке, но скособоченный Кузьмич надёжно перекрывал ей дорогу. — Да, пустите же меня! Я узнала его!

С режущим уши воем сирен подкатили две пожарные машины. В одно мгновение раскатали рукава шлангов, приставили к окнам лестницы и даже с какой-то радостью начали проливать «замок» второго секретаря горкома партии, той самой — сумевшей аккумулировать в себе весь ум, честь и совесть нации. Невесть откуда взявшийся участковый Хрустов в мокрых галифе — видимо перебегал через уличный поток — начал выгонять зевак за ворота. Вместе со всеми подались на улицу и хозяева.

В этот момент и подскочил к Кузьмичу Трофимовский шофер в своих вечных клетчатых штанах.

— Ты что себе, латрыга, позволяешь? — больно ударил он Фролова по шее и замахнулся вторично.

Но шагавший рядом Константин перехватил его руку, развернул водилу к себе и снизу-вверх резко хряснул кулаком в его выпирающую челюсть. Парень отлетел в сторону и упал в ноги Леониду Савёловичу. От неожиданности тот потерял равновесие и тоже брякнулся на колени. Хрустов всё это видел.

— Убивают! — как оглашенная заорала Грета Генриховна. — Секретаря нашей партии убивают!

— Прекрати истерику! — попытался урезонить жену Леонид Савёлович. Он легко поднялся и отряхивал пыль с брюк.

— Извините, — пробормотал в смущении Костя, — как-то неловко вышло.

— Драка — не лучший способ выяснения отношений, — попенял секретарь Карякину, но встретившись с ним взглядом, некстати добавил: — Правда, иногда единственный.

— Арестуйте его! — указывая на Костю, приказала Хрустову неистовая Грета. — Я уверена, это он наш дом поджёг.

Милиционер стоял в раздумьях.

«Пусть идут по домам, — шепнул ему на ухо Савёл Фотиевич. — Я всё видел. Парень не виноват».

«Я тоже всё видел, — подумал Хрустов. — Но как вы запоёте завтра?»

Отставной генерал догадался о состоянии участкового. Вспомнилась почти достоверная байка, рассказанная ему военными лётчиками. В августе 1949 года КБ Курчатова произвело взрыв первой атомной бомбы. Срочно понадобился самолёт-носитель с огромной дальностью полёта. Сталин прекрасно понимал, что для создания нового стратегического бомбардировщика нужен переворот в промышленности, а после войны сил на такую задачу у страны не было. И он приказал Туполеву скопировать американский бомбовоз В-29, причём, дырка в дырку, один к одному. За точностью исполнения естественно следили комитетчики Берия, которые восприняли приказ Верховного буквально.

В пилотской кабине американского самолёта висел фотоаппарат «Лейка», видимо забытый кем-то из «ихних» асов. Кагэбэшники посчитали его деталью бомбардировщика, а конструктора промолчали. Через два года, когда скопированный самолёт Б-4, переименованный лично Сталиным в ТУ-4, пошёл в серию, его, к радости наших пилотов, комплектовали и фотоаппаратами «ФЭД» — точными копиями «Лейки».

Милицию тоже «курировали» эти же незабвенные органы, и перестраховаться участковому было лучше, нежели не достраховаться.

— У моей невестки больная навязчивая идея, — проговорил Савёл Фотиевич тихо, чтобы кроме Хрустого никто не услышал. — Ей нужно лечиться. Это дело семейное, а не уголовное. Думаю, шофер тоже жаловаться не станет.

— А поджёг? — упрямился участковый. — Тоже навязчивая идея?

Генерал посуровел:

— Ты мне Ваньку не валяй! Кругом и шагом марш отсюда! И почему у тебя штаны мокрые?

«С вами не только обмокришься», — зло подумал Хрустов, но высказываться не стал, а только взял под козырёк и поплёлся узнавать у пожарных первую версию возгорания.

Без шумных посиделок в этот вечер всё же не обошлось. Столько событий в один день свалилось на головы сонных мещан, что переваривать их в одиночку никто не хотел. Скинулись по «солидному» — по зелёненькому трояку. Валерка с Костей сгоняли в гастроном, принесли полную авоську «Московской», «Агдама», ливерной колбасы, кабачковой икры в полулитровых банках, чёрного хлеба и кучу плавленых сырков.

Видя, что дело серьёзное, женщины по-быстрому отварили в чугунке картошку в мундире, пожарили яичницу на сале, накромсали селёдку с репчатым луком и намыли здоровенную, как таз, миску свежих огурцов. Сами от «бурлацкого» застолья отказались.

— А загорись чуток раньше, — вместо первого тоста степенно, покряхтывая и поправляя на голове соломенную шляпу, произнёс Виктор Харитонович, — на ветру весь проулок бы спалило.

— Я вам интересуюсь, — подхватил волновавщую всех мысль Семён Яковлевич, — как оставаться холоднокровным, когда на вас падают сразу буря, потоп и пожар. Сегодня не надо думать об выпить стопку водки. Сегодня таки её надо выпить. Ле хаим!

— Правильно, Семён, за жизнь! Пронесла нелёгкая, значит, ещё погремим костями!

— Жалко Гунькина нет, он бы тост загнул!

— Куды столько закуси наложили? — тихонько ворчал всё ещё не протрезвевший Николашка. — На таку жрачку никакой водки не хватит. Эт, про какой пожар он трандычит?

— Ты рази не чуешь: по сю пору гарью пахнет. — Кузьмич газетой отгонял мух от колбасы и крошек хлеба. — Блаженный человек! Всё проспал!

— А ведь сгорит человек, ей Богу сгорит! — завидно хрупая огурцом, как бы вскользь заметил Толик Семёнов. Впрочем, судьба Гулёнова была известна всем наперёд, и на слова его никто не обратил внимания.

Кроме Николашки.

— Хошь сказать, пока толстый сохнет, худой сдохнет? — тыча пальцем в округлого Толика, заржал он не хуже своей Нюры. — Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить!

— Доселе русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, а ныне русский дух в очью является, — задорно прокричал Володька Мельников и взял гитару.